И о заблудших душах, которых обыскались от райских миров до пропастей геенны.

Язык мой — враг мой, сдерживать трудно, засунуть некуда, а отрезать больно.

Чья шутка? Ах да, братца Вишну! Повторял остряк Упендра и к месту, и не к месту, когда среди мудрецов началась мода на молчальников и все подряд словно воды в рот набрали… Помню, тогда сей перл остроумия показался мне изрядно блеклым.

— Видела, Владыка. Иначе и быть не могло.

— И ты знала об этом раньше?!

— Нет. Не знала.

— Врешь! Ты же Время, все это случилось внутри тебя — ты просто обязана была знать!

Она смотрела на меня, и глаза ее звездно мерцали чем угодно, но только не обидой, а я готов был бросить к ее босым ногам миры, лишь бы мое «Врешь!» никогда не прозвучало.

— А ты знаешь все, что находится внутри тебя? — после долгого молчания спросила Кала, и сперва я не обратил внимания на странный подтекст ее вопроса. Лишь когда чужак в моей душе тихонько вздохнул, сворачиваясь калачиком и засыпая, я понял: она права.

И смутный хор откликнулся во мне:

— В-владыка!.. Вы умылись!..

— Владыка! Ты моргаешь?!

— Вчера Владыка приказал мне с утра озаботиться колесницей, поскольку собирался…

— Кажется, ты начинаешь взрослеть, мальчик мой…

— Ты никогда раньше не разбирался в колесничном деле, отец! Говорил: на это есть возницы…

…Я встал и сделал два-три шага в сторону пепелища.

Я, Индра, Миродержец Востока, Владыка Тридцати Трех, который понятия не имел о том, что или кто находится у него внутри, и вновь, как совсем недавно, я ощутил себя Гангеей Грозным.

Дьяус-Небо, исполин-карла, первой шуткой которого была шутка над самим собой, больше века просидел в темнице из смертной плоти, чьей тюрьмой являюсь я?!

— Не надо, — еле слышно попросила Кала.

— Надо, — ответил я. — Не знаю еще, что именно, но — надо. Скажи, Кала, ты помнишь, что показал Грозному Ветала-Живец, войдя в тело мертвой царицы?

— Помню… — прошелестело сзади, и я порывисто обернулся: не сам ли Ветала, злопамятный дух жизни-в-смерти, явился в лес для ответа?

— И я помню. Хотел бы забыть, но увы…

Порыв ветра перешерстил кроны деревьев, и в грязной саже робко затлели два уголька, два светильника-лилии, в ногах и в головах… Тьма попятилась, чтобы через миг сомкнуться заново, — и черная мара встала между углями, призрак памяти, чужой памяти, чужой жизни, за которой Громовержец и Время подглядывали в замочную скважину, содрогаясь в пароксизмах страсти.

И потерянные капли из кувшина вновь упали ко мне в ладони.

2

— …Ты не человек, царица! — барабанным рокотом отдалось в ушах.

— А кто? Кто я?! — Сатьявати шагнула к трупу, забыв о страхе и омерзении. — Отвечай! Ты ведь сам сказал: мертвые не лгут!

В ответ тело брахмана издало странный хрюкающий звук. Поначалу царица не поняла, что Ветала смеется, а когда поняла…

— Пожалуй, я смогу ответить на твой вопрос, Сатьявати, — доброжелательно прозвучало за спиной царицы.

Женщина еще только поворачивалась, а смех Живца уже успел перейти в судорожное бульканье, труп затрясся, завыл в безнадежной тоске…

И вот на носилках застыл скелет, обтянутый тонкой, восковой кожей. На этот раз — мертвый окончательно.

— Ты… ты убил его? — Сатьявати с испугом разглядывала незваного гостя.

Вишну был точно таким, как статуя в центральном храме Хастинапура, таким, каким видела его она совсем недавно, глазами мертвого Кичаки.

— Да, я убил мерзкого Веталу. И заодно спас достойного брахмана, которого твоя прихоть чуть было не обрекла на адские муки, а он их ничем не заслужил!

— Чем же тогда заслужил смерть мой сын?! — царица дерзко взглянула в лицо Богу, и на миг ей опять показалось, что она видит перед собой свое отражение. — И кто следующий?

— Не только мертвые не лгут, дорогая. Я — тоже. Но всему свое время. Сейчас речь не о твоем сыне и не о тех, кому предстоит умереть, — сейчас речь о тебе, моя упрямая аватара. Итак, ты еще хочешь знать, кто ты?

— Аватара?! — отказываясь верить, но уже понимая, что это — правда, прошептала Сатьявати.

— О, если бы просто аватара! — широко улыбнулся Опекун Мира. — Я тебя создал, милочка! В прямом смысле слова. В конце концов, то ли Тваштар, то ли Пуруша[64], то ли дедушка Брахма наплодил же всяких тварей сверх меры! В том числе и апсар-танцовщиц, которые, по преданию, были слеплены из океанской воды… Чем я хуже? Я, Опекун Мира, чье место уж наверняка возле Пуруши! Вот и решил попробовать — по образу и подобию, так сказать!

— Ты создал МЕНЯ?! Слепил из воды?! — Творение с ужасом отшатнулось от смеющегося создателя.

— Слепил, детка. Из водички Ямуны. Недаром, видать, речка носит имя дуры-утопленницы, сестрички-близняшки и любовницы Петлерукого Ямы! Лепишь, и душа поет — красота! Помнишь, твоему приемному папочке еще сон был?

— Но если сон Юпакши был вещим, — заикаясь, прошептала Сатьявати, — тогда у меня должен быть брат!

— Умница, — кивнул Бог, но на красивом лице Вишну ясно отразилось неудовольствие. — Так уж вышло… Я-то хотел сделать тебя одну, но, как известно, первый каламбхук блином! Вместо одной вышли двое: мальчик и девочка. То ли женского начала оказалось маловато, то ли мужского в избытке… — Вишну обращался скорее к самому себе. — Ладно, не твоего ума дело! А брат у тебя действительно есть — Матсья, царь матсьев. Ну а ты — царица в Хастинапуре, так что вам обоим грех жаловаться на судьбу!

— Я не жалуюсь, — странно прозвенел голос женщины. — И впрямь грех: теперь я знаю, кто я! Кто меня такой сделал…

— Ты еще не все знаешь, — без церемоний оборвал ее Бог. — Молчи и слушай, моя упрямица! И слушай внимательно — потому что от тебя сейчас зависит очень многое, в том числе и жизнь твоего младшего сына!

— Я слушаю тебя, создатель, — струна порвалась, и голос блудной аватары можно было описать одним словом: «никакой».

— Вот и молодец! А я уж считал, что ты совсем никчемной вышла… Делал-то я тебя зачем? Чтоб моя детка стала себе женушкой красавца Гангеи, нарожала ему уйму сыновей-наследников, которые, в свою очередь, и от мамочки бы кой-чего унаследовали…

— И твои аватары правили бы Великой Бхаратой?