Оправданно рискнул он и непосредственно перед немецким наступлением. Взятые в ночь на 5 июля в плен немецкие саперы показали, что наступление назначено на три часа утра. До этого срока оставалось чуть более часа. Константин Константинович вместе с представителем Ставки Г.К. Жуковым находился на КП фронта и должен был без промедления решить, что делать? Если показания пленных верны, то следовало произвести артиллерийскую контрподготовку и тем самым нанести серьезный урон гитлеровским войскам, покидавшим укрытия и занимавшим исходное положение. А если нет?

Характерно, что в литературе приводятся различные, в том числе противоречащие друг другу, версии этого эпизода. Н.А. Антипенко пишет, что решение о немедленном открытии огня полководцы приняли совместно. И.Х. Баграмян утверждает, что представитель Ставки «доверил решение вопроса командующему». Сам Г.К. Жуков вспоминал, что на вопрос Рокоссовского, что делать — докладывать в Ставку или отдать приказ на проведение контрподготовки, ответил буквально следующее: «Время терять не будем, Константин Константинович. Отдавай приказ, как предусмотрено планом фронта и Ставки, а я сейчас позвоню Сталину и доложу о принятом решении». Его тут же соединили с Верховным, который принятое решение одобрил и приказал чаще его информировать.

Рассказанное Жуковым опроверг, однако, сам Рокоссовский, утверждая, что представитель Ставки уклонился от ответственности и предоставил решение этого вопроса ему[260].

Так или иначе, никто, кроме самого командующего Центральным фронтом, не знал всю цену переживаний, которыми сопровождался его выбор. В 2 часа 20 минут 5 июля советская артиллерия открыла огонь. Генерал Модель, командовавший 9-й армией, по которой пришелся этот удар, принял контрартиллерийскую подготовку за наступление Красной армии. Фашистскому командованию потребовалось два часа, чтобы восстановить хотя бы минимальный порядок и двинуть свои войска вперед.

Удар, тем не менее, получился мощный. Противник применил специально припасенные Гитлером к Курской битве тяжелые танки «тигр» и штурмовые орудия «фердинанд». Авиация наносила бомбовые удары на всю тактическую глубину обороны фронта. Но и при этом противнику удалось (да и то лишь на отдельных участках) вклиниться в нашу оборону на глубину всего в 8—12 километров. В ответ Константин Константинович принял решение нанести здесь контрудар силами находившегося в резерве 9-го танкового корпуса генерала С.И. Богданова. В ночь на 8 июля корпус, подтянутый на главное направление, помог стабилизировать положение.

В середине июля войска Рокоссовского перешли в контрнаступление против орловской группировки врага. За три дня они полностью восстановили положение, которое занимали до начала операции «Цитадель», а затем развили этот успех и во взаимодействии с Брянским фронтом и левым крылом Западного фронта разгромили орловскую группировку врага.

Наши войска устремились на запад. «Броском за Днепр» назвал этот этап действий сам полководец. Вот где сказались качества Рокоссовского как изощренного мастера наступления. До конца сентября вверенные ему соединения продвинулись на 300 километров, форсировали Днепр, Припять, Сож и захватили выгодные плацдармы для дальнейших действий. С октября 1943 г. фронт стал называться Белорусским. Войска и их талантливый командующий получили исключительно почетную задачу — начать освобождение Белоруссии.

Первым объектом действий фронта стал Гомель. Решение, которое принял Рокоссовский в борьбе за город, очень ярко характеризует глубину его оперативного мышления. Дело в том, что наши войска уже заняли плацдарм за Днепром напротив Гомеля и враг, блокируя его, сосредоточил там мощные силы. Избегая длительных кровопролитных боев, командующий фронтом решил скрытно вывести оттуда войска 65-й армии генерала П.И. Батова и вновь форсировать Днепр ниже по течению. Это было мастерское решение. Операция принесла быстрый успех, и 26 ноября первый областной центр Белоруссии Гомель был освобожден.

В конце февраля 1944 г., когда 3-я армия форсировала Днепр и захватила выгодный в оперативном отношении плацдарм, между ее командующим генералом А.В. Горбатовым и Рокоссовским произошел памятный инцидент. Не согласившись с решением командующего фронтом на продолжение наступления на Бобруйск, командарм пожаловался в Ставку.

Александра Васильевича Рокоссовский характеризовал как интересного человека, смелого и вдумчивого военачальника, страстного последователя Суворова, который, однако, понимал суворовские принципы — внезапность, стремительность, броски на большие расстояния с выходом во фланг и тыл противнику — подчас слишком прямолинейно, без учета характера современной войны и конкретно сложившейся обстановки. И жалоба Горбатова, казалось, лишь подтверждала такую оценку.

Как же отреагировал Рокоссовский на поступок подчиненного? Предоставим слово ему самому: «Поступок Александра Васильевича только возвысил его в моих глазах. Я убедился, что это действительно солидный, вдумчивый военачальник, душой болеющий за порученное дело. Так как ответа из Ставки не последовало, я сам решился, в нарушение установившейся практики, раскрыть перед командармом все карты и полностью разъяснить ему роль его армии в конкретной обстановке»[261].

Каждый ли военачальник способен на такое? Что же касается Горбатова, то он, по его собственному признанию, побаивался, что после этого у них с Рокоссовским испортятся отношения. «Но не таков Константин Константинович, — делал он вывод в книге мемуаров. — Командующий фронтом по-прежнему ровно и хорошо ко мне относился»[262].

…Многие не без основания утверждают, что внутренней красотой, душевными качествами Рокоссовского был покорен даже Сталин, совсем не склонный к сантиментам. В своих воспоминаниях генерал-лейтенант Н.А. Антипенко приводит рассказ самого Константина Константиновича о том, как в декабре 1943 г. он, находясь в Москве, был приглашен Верховным Главнокомандующим на ужин. Повод был более чем подходящий: и Сталин, и Рокоссовский родились в один и тот же день — 21 декабря.

«Было далеко за полночь с 20 на 21 декабря, — вспоминал маршал. — Присутствовали некоторые члены Политбюро. Обстановка за столом была самая непринужденная. Взяв меня за руку, Сталин отвел в сторону и тихо сказал: «Да, мы вас крепко обидели, товарищ Рокоссовский… Бывает… Ну что, извините…» (извинение, очевидно, относилось к факту довоенного ареста и тюремного заключения. — Ю.Р.). Потом мы возвратились к столу. Кто-то провозгласил тост за здоровье Сталина. Закусили. Встав из-за стола, Верховный подошел ко мне с полным бокалом хванчкары (его любимого вина), произнес тост в мою честь и стал чокаться со мной так, чтобы верхний край его бокала был бы не вровень с моим, а чуть пониже. Я знал этот грузинский обычай, выражающий особое уважение, и поспешил опустить свою рюмку ниже. Сталин повторил свой прием, опустив руку с бокалом еще ниже, то же сделал и я. В конце концов наши бокалы оказались на полу. Это всех рассмешило…» [263]