Родственники, нагружая тарелки до потолка следующего этажа, обменивались историями об Исааке. Смеялись над тем, каким он был забавным (намеренно и случайно), над тем, каким упрямым врединой он был (намеренно и нет). Рассуждали о том, каким он был героем (по своей воле и воле случая). Кто-то плакал, возникали какие-то неловкие моменты, слышались слова благодарности за то, что появилась возможность собраться всей родней (одни родичи не виделись с бат-мицвы Леи, другие — даже с похорон бабушки Дорис), и все поглядывали в телефоны: новости с войны, счет в игре, погода.

Дети, уже позабывшие, что должны бы от первого лица грустить о смерти Исаака, играли в подвале в видеоигры от первого лица. У Макса вдвое участился пульс: он наблюдал попытку убийства, предпринятую тем, в ком он подозревал своего троюродного брата. Сэм сидел в сторонке с айпадом, прохаживаясь по виртуальной лимонной роще. Так всегда и происходило — вертикальная сегрегация. И неизбежно те взрослые, у кого хватало соображения бежать из взрослого мира, перебирались в подвал. Что и сделал Джейкоб.

Tам собралось не меньше дюжины кузенов — большинство по линии Деборы, а кое-кто — по линии Джулии. Самые младшие одну за другой распаковывали настольные игры — не играть, а чтобы распечатать и перемешать все мелкие детали. То и дело кто-нибудь из них ни с того ни с сего принимался бузить. Те, что постарше, окружили Барака, который исполнял какой-то виртуозный акт жесточайшего насилия на телевизоре таких габаритов, что края его можно было увидеть только от противоположной стены.

Бенджи в одиночестве запихивал между пластин венецианской шторы смятые банкноты из "Монополии".

— Ты очень щедр к этому окну, — сказал Джейкоб.

— Это не настоящие деньги.

— Нет?

— Я знаю, что ты шутишь.

— Ты маму тут, случайно, не видал?

— Нет.

— Эй!

— Что?

— Ты, что ли, плакал, дружище?

— Нет.

— Точно? А похоже, плакал.

— Ни хрена себе! — выкрикнул кто-то из детей.

— Выражения! — гаркнул в ответ Джейкоб.

— Я нет, — сказал Бенджи.

— Ты грустишь о прадедушке?

— Не очень.

— Так что же тебя расстроило?

— Ничего.

— Папы это все равно видят.

— Почему ты тогда не видишь, что меня расстроило?

— Папы не все знают.

— Только Бог знает.

— Кто тебе сказал?

— Мистер Шнайдерман.

— Кто это?

— Наш учитель в Еврейской школе.

— Шнайдерман. Ага.

— Он сказал, Бог знает все. Но мне это кажется бессмыслицей.

— И мне так кажется.

— Но это потому, что ты не веришь в Бога.

— Я только говорил, что я не уверен. Но даже если бы я и верил, это все равно было бы для меня бессмыслицей.

— Правильно, ведь если Бог знает все, то зачем писать записки и засовывать в Стену?

— Резонно.

— Мистер Шнайдерман сказал, что Бог все знает, но иногда забывает. И вот записки ему напоминают, что важно.

— Бог забывает? Серьезно?

— Так он сказал.

— И что ты об этом думаешь?

— Это странно.

— Вот и мне так кажется.

— Но это потому, что ты не веришь в Бога.

— Если бы я верил в Бога, то это был бы Бог, который помнит.

— И мой бы тоже.

При всем своем агностицизме по поводу существования Бога и по поводу смысла этого вопроса (возможно ли, чтобы в разговоре о Боге два человека, кто бы они ни были, имели в виду действительно одно и то же?) Джейкоб хотел, чтобы Бенджи верил. И уж точно, так хотел доктор Силверс. Тревожные раздумья о смерти у Бенджи несколько месяцев медленно, но безостановочно копились, и теперь появился риск, что они из восхитительных резко станут нездоровыми. Доктор Силверс сказал: "У него будет еще вся жизнь, чтобы получить ответы на теологические вопросы, но он никогда не вернет себе этот момент выстраивания первых отношений с миром. Сделайте так, чтобы он чувствовал себя в безопасности". Джейкобу это показалось справедливым, хотя его передергивало от одной мысли о религиозных наставлениях. В следующий раз, когда Бенджи обнаружил свою тревогу и инстинктивно Джейкоб готов был согласиться с тем, что вечное несуществование и впрямь самое ужасное, что можно вообразить, он вспомнил приказ доктора Силверса: Сделайте так, чтобы он чувствовал себя в безопасности.

— Ну, ты же слышал о царствии небесном, верно? — спросил Джейкоб, лишив крыльев одного несуществующего ангела.

— Я знаю, ты думаешь, что его нет.

— Ну, этого никто не знает наверняка. И уж точно не я. Но ты знаешь, что такое царствие небесное?

— Вообще-то нет.

Тут Джейкоб развернул самое утешительное объяснение, не поскупившись ни на гиперболы, ни на логическую связность.

— И если я захочу в царствии небесном допоздна не спать? — спросил Бенджи, в этот момент валявшийся на софе.

— Сколько хочешь, — сказал Джейкоб. — Хоть каждую ночь.

— И может, разрешено будет есть десерт до обеда.

— Обед вообще не надо будет есть.

— Но тогда я не буду здоровым.

— Здоровье будет не важно.

Бенджи склонил голову на плечо.

— Дни рождения.

— А что с ними?

— Какие они там?

— Ну, они, конечно, никогда не кончаются.

— Подожди, все время день рождения?

— Да.

— Гости и подарки каждый день?

— Каждый день и целыми днями.

— Подожди, и надо будет всем писать благодарственные письма?

— Даже спасибо не надо говорить.

— Погоди, это что, значит, ты — ноль или бесконечность?

— А ты как хочешь?

— Бесконечность.

— Тогда ты бесконечность.

— Погоди, что, всегда у всех день рождения?

— Только у тебя.

Бенджи поднялся на ноги, вскинул руки над головой и объявил:

— Хочу умереть прямо сейчас!

Но не делайте так, чтобы он чувствовал себя в полнейшей безопасности.

В полуподвале у Ирва и Деборы, столкнувшись с более тонким и сложным теологическим вопросом, Джейкоб вновь поступился стремлением к истине ради эмоциональной стабильности Бенджи:

— Может, Бог помнит все, но иногда сам решает что-то забыть?