Володя Мохнач стал хорошим человеком случайно. Закат советской власти он встретил молодым специалистом могучего оборонного НИИ, чьи стеклянные корпуса и золотые гектары в черте Третьего кольца уже лет двадцать делят, переделивают и никак не могут доделить очень серьезные люди. В Лондоне в районе Kingstone Road есть даже целый квартал, где в роскошных апартаментах живут прямые и побочные семьи тех, кому повезло в этих переделах, а на Ваганьковском кладбище имеется целая аллея, где лежат те, кому не повезло.

В засекреченном НИИ Володю меньше всего занимал узел управления самонаводящейся баллистической ракеты, который разрабатывала его лаборатория. У чертежной доски…

– У кульмана, – хихикнув, подсказал Кокотов.

– Ох, Андрей Львович, ехидство вас погубит! Так вот, у кульмана Мохнач появлялся редко, так как с первых дней был брошен руководством на куда более важное дело – на культмассовую работу. И не случайно. Все началось еще в институте. В Москву, поступать в МИЭП, он приехал из Коврова…

– Ковров? Это где?

– А не проездиться ли вам, коллега, по России, как советовал Гоголь?

– Дороговато будет… – вздохнул писатель.

– Ничего, снимем фильм и с премьерами прокатимся от Бреста до Курил!

– Хорошо бы…

– Так и будет! Но больше меня не перебивайте! Итак, Мохнач приехал из Коврова, что во Владимирской области. Родители дали ему с собой на всякий случай триста рублей, в провинции поговаривали, будто в столице без взяток ничего не делается, но он поступил с первого раза и бесплатно, о чем нынешний провинциальный выпускник и мечтать не смеет!

С первого семестра Вова страстно влюбился в девушку с параллельного потока. Марина Гранникова была москвичкой из профессорской семьи и смотрела на однокурсников огромными изумленными глазами принцессы, вставшей с горошины и забредшей спросонья в кучерскую. Завоевать ее сердце Володя пытался тем, что на студенческих посиделках без умолку пел под гитару, виртуозно подражая клокочущему баритону великого Высоцкого, чья слава в конце семидесятых достигла, как говорят математики, иррациональных величин.

«Подумаешь, – пожала как-то плечами Марина. – Так сейчас все хрипеть умеют. Вот если бы ты самого Высоцкого к нам в институт пригласил!»

«А черевички Гали Брежневой не хочешь?» – хохотнула подружка, сочувствовавшая бесперспективно влюбленному Мохначу и ждавшая момента, чтобы предложить ему взамен себя.

Но Гранникова знала, о чем говорит: заполучить великого барда в институт пытались уже не первый год. Это раньше, в голодной актерской молодости, Владимир Семенович мчался петь в любой трудовой коллектив за смешную мзду, а то и просто за накрытый стол. Но теперь, сыграв Гамлета, снявшись у Говорухина, вкусив Марины Влади и славы, он все реже откликался на скромные приглашения. Конечно, великий бард умер бы не от морфия с водкой, а от изумления, если бы узнал, сколько за свои суггестивные блеяния на корпоративных вечеринках берет нынче тот же Гребенщиков. Но тогда, в семидесятые, по советским меркам, гонорары гения блатных аккордов были огромны, да и Марина Влади, урожденная Полякова, тоже была при валюте.

И Мохнач понял: его личное счастье зависит теперь от Высоцкого. Начал он с самого простого – позвонил в театр. Напрасно. Его приняли за одного из безумных высоцкоманов и отшили с тем тонким интеллигентским хамством, которым виртуозно владеют завлиты зрелищных учреждений. Тогда влюбленный студент сложными путями добыл домашний телефон кумира салонов и подворотен. Когда он услышал в трубке легендарную хрипотцу, его сердце от счастья чуть не сорвалось с аорты, но великий голос объяснил: «меня дома нет», предложил оставить сообщение и вежливо попрощался. Озадаченный Мохнач несколько раз набирал номер, слыша в ответ одно и то же, пока не сообразил, что имеет дело с автоответчиком, о котором как будущий инженер-электронщик читал в специальных журналах, но прежде никогда в глаза не видел и в уши не слышал. Мохнач пролепетал приглашение выступить перед студентами и преподавателями института, продиктовал телефон профкома и признался напоследок в вечной любви к автору бессмертной песни «Ой, Вань, гляди, какие клоуны!».

Бесполезно. Никакого отзыва не последовало.

Тогда настойчивый юноша пошел другим путем: он подгадал, когда после «Гамлета» актер выходил из служебного подъезда Таганки, подбежал, но едва успел затараторить отрепетированную челобитную, как его оттерли рослые спутники невысокого гения. Садясь за руль голубого «Мерседеса‑350», Высоцкий едва коснулся взглядом назойливого фаната, и студента поразила глухая эльсинорская тоска в глазах полуживого от усталости символа эпохи. А тем временем Марина Гранникова начала встречаться с аспирантом кафедры автоматики Борей Ивановым.

И отчаявшийся Мохнач решился. Дом кооператива «График» на Малой Грузинской, где жил Владимир Семенович, он вызнал давно. А толку? Можно, конечно, подкараулить у парадного, но результат будет тот же, что и у театра: отодвинут, не заметив. Что же такое придумать?! И после нескольких бессонных ночей его осенило: он решил – ни много ни мало – нарядиться Высоцким! Кстати, ростом и комплекцией паренек напоминал великого барда, и свитер из грубой шерсти у него имелся – тетка ко дню рождения связала. Но где взять настоящие американские джинсы, каковых у ковровского выходца не было и быть не могло? Спас сосед по общежитию, сын снабженца из Уренгоя: он дал ему не только свои восхитительно затертые «вранглеры», но еще и адидасовские кроссовки с тремя невыразимыми полосками. Бороду Мохнач соорудил, приклеив к щекам завитки овчины, состриженные с армейского тулупа, подаренного дядей-прапорщиком. А вот гитара имелась – настоящая, изготовленная Щелковским заводом струнных инструментов и купленная в магазине «Аккорд» за 14 рублей 60 копеек.

Стоял свежий май 1979 года. Театральный сезон близился к концу. Куда потом уедет или улетит Высоцкий – бог весть! Мохнач затаился в глубине двора в зарослях сирени и ждал до глубокой ночи. Медленно сгущались сумерки, вот уже и самые ленивые собачники выгуляли своих бдительных питомцев, подозрительно тявкавших на черный куст, светившийся в темноте гроздьями соцветий. Лишь во втором часу подъехала вереница машин во главе со знакомым голубым «Мерседесом». Не теряя ни минуты, паренек выскочил из засады, взлетел на ступеньки подъезда, рванул струны и запел хриплым голосом своего бога:

Час зачатья я помню не точно,

Значит, память моя однобока.

Но зачат я был ночью – порочно

И явился на свет не до срока.

Поначалу компания просто высыпала из машин и с изумлением разглядывала молодого, неизмученного «Высоцкого», который словно вышагнул из кадра «Вертикали» и, загородив дверь, клокотал, обрывая струны:

Я рождался не в муках, не в злобе,

Девять месяцев – это не лет…

Первый срок отбывал я в утробе,

Ничего там