Большинство избирателей было сыто войной по горло. Не только Коммунистическая партия – и ее молодые рекруты вроде Берджесса, Филби, Маклейна и Бланта в Кембридже – была доктринально настроена против любой “империалистической” войны (пока Москва не изменила генеральную линию). Не только Лейбористская партия придерживалась пацифистских взглядов, кратко изложенных ее лидером Джорджем Лэнсбери в призыве “закрыть все призывные пункты, распустить армию и разоружить военно-воздушные силы” – иначе говоря, “уничтожить все жуткое оснащение войны”. Либералы вроде Джона Мейнарда Кейнса и даже премьер-министра времен войны Ллойда Джорджа теперь считали Первую мировую напрасной потерей молодых жизней – результатом дипломатической ошибки 1914 г., которая никак не сдержала германское стремление к европейскому господству и только оскорбила германский народ. Многие консерваторы втайне сочувствовали послевоенной Германии, что во многом и стало основой для политики умиротворения.

Желание избежать войны было в значительной степени понятно. Очевидно бесполезная бойня в окопах спровоцировала глубинное отторжение самой идеи о благородстве гибели за собственную страну, хотя еще недавно таким был девиз целого поколения отважных (и погибавших молодыми) офицеров из частных школ. Кроме того, в обществе был страх, что технологические прорывы в случае новой войны приведут к гораздо большим потерям среди гражданского населения, чем в ходе Первой мировой. “Бомбардировщик всегда найдет лазейку”, – пророчил премьер-министр Болдуин. Сам Черчилль предсказывал, что в первую неделю войны в результате интенсивных бомбардировок с воздуха погибнут или пострадают 40 000 лондонцев[800]. Идеал американского президента Вудро Вильсона – что дипломатия должна отказаться от тайных договоров и альянсов и перейти в компетенцию новообразованной Лиги Наций – был весьма привлекательным, что показали десять миллионов голосов, отданных за сохранение членства в Лиге Наций при голосовании по так называемому “референдуму о мире” 1934–5 гг. Действующие из лучших побуждений священнослужители, включая архиепископа Йоркского Темпла и архиепископа Кентерберийского Лэнга, не одни выступали за притягательный, но непрактичный принцип “коллективной безопасности”. Пожалуй, самая яркая демонстрация этих настроений состоялась во время дебатов в Оксфордском союзе в 1933 г. – и примечательно, что демонстрацию эту устроили традиционно консервативные оксфордские мужи. Выступая за предложение “Что эта палата отказывается в любых обстоятельствах сражаться за короля и отечество”, Сирил Джоад предупредил всех слушателей: “Бомбардировщики окажутся над Британией через двадцать минут после объявления войны западноевропейской державе. И единственная бомба может отравить все живое на площади в три четверти квадратной мили”. Когда подсчитали голоса, результат оказался очевидным и притом сенсационным: 275 голосов “за” и 153 – “против”. Черчилль назвал это “презренным, убогим, бесстыдным признанием… очень тревожного и неприятного симптома”. Но попытки его сына Рэндольфа исключить предложение из протокола заседания союза не увенчались успехом[801].

Комбинация финансовой напряженности и народного пацифизма лучше всего остального объясняет внешнюю слабость, характеризовавшую большую часть незадавшегося пребывания Невилла Чемберлена на посту премьер-министра. В таких обстоятельствах было что сказать нелицеприятного о политике умиротворения в отношении Германии, которую многие под влиянием Кейнса считали обиженной слишком суровыми условиями Версальского мирного договора 1919 г. На практике политика умиротворения предполагала удовлетворение вроде бы легитимных требований Германии с целью предотвратить (или в лучшем случае отсрочить) войну. Главным среди них стало требование о “самоопределении” – концепции, к которой Версальский договор не раз обращался при обосновании независимости Польши, Чехословакии и других центральноевропейских стран, но намеренно не применял к Германии, которой фактически пришлось отдать около 10 процентов собственной территории соседям. Проблема заключалась в том, что если бы все немцы в Европе объединились в едином рейхе, в итоге масштабы этого рейха превзошли бы масштабы рейха 1914 г., поскольку в него вошли бы также Австрия и отдельные регионы Чехословакии, Польши и Литвы. В этом заключался фундаментальный просчет политики умиротворения: германский “задний двор” – именно так называли Рейнскую область, оправдывая ее ремилитаризацию, – был слишком велик для мира в Европе. Пока не стало катастрофически поздно, поборники политики умиротворения – в частности, Галифакс и британский посол в Берлине Невил Хендерсон – не сумели этого понять.

Сам Галифакс озвучил взгляды многих аристократов-консерваторов, когда сказал о немцах: “Национализм, расизм – это мощная сила. Но я не считаю ее неестественной или аморальной!..Я не могу усомниться, что эти люди искренне ненавидят коммунизм и все, что с ним связано! И я осмелюсь сказать, что на их месте мы, возможно, чувствовали бы то же самое!” Такое покровительственное отношение – при первой встрече Галифакс на мгновение принял Гитлера за лакея и чуть не вручил ему свое пальто – было весьма типичным. Когда фюрер сказал бывшему наместнику, как справиться с индийским национализмом (“Пристрелите Ганди”), Галифакс “взглянул на [него] со смесью удивления, отвращения и сочувствия”. Геринг тоже показался ему “прекрасным школяром”. Он не смог не “проникнуться симпатией… к маленькому” Геббельсу. И все же, сказав Гитлеру, что “Данциг, Австрия и Чехословакия” представляют собой “вопросы, попадающие в категорию возможных изменений европейского порядка, которым может быть суждено произойти с течением времени”, Галифакс вручил ему не только пальто. Казалось, он вручил ему Центральную Европу[802].

Само собой, стратегию умиротворения сложно было назвать иррациональной в 1938 г., когда Британия в военном отношении была не готова к войне, которую очень хотела развязать Германия. Гитлер чувствовал, что проиграл Чемберлену, когда тот дипломатическим путем фактически лишил его желанной войны против Чехословакии, которую Гитлер планировал с весны 1938 г. В недавно опубликованных выдержках из дневников Геббельс описывает Чемберлена как “холодного” “английского лиса”, своими уловками расстраивающего планы Гитлера на короткую и жестокую войну с чехами. Судя по всему, порой немного манерная дипломатия Чемберлена в Берхтесгадене сумела убедить немцев, что он не блефует, заявляя о риске британского вмешательства: “Доходит до того, – писал Геббельс, – что Чемберлен вдруг встает и уходит, словно сделал свое дело и нет смысла продолжать, так что он может невинно умыть руки”. Двадцать восьмого сентября Гитлер решил спросить у помощника Чемберлена сэра Хораса Уилсона “напрямую, хочет ли Англия мировой войны”, на основании чего можно сделать вывод, что у него были такие опасения в отношении Чемберлена. Геббельс, который шестью днями ранее был уверен, что “Лондон безмерно боится силы”, был вынужден заключить, что “мы не ведем к войне… Нельзя рисковать мировой войной из-за поправок”[803].