Каким же образом может быть нарушена нормальная работа фондового рынка? Что заставило расти стоимость акций галопирующими темпами?

Ссылки на эйфорию от технического прогресса и политику «легких денег» Федерального резерва, конечно, имеют свое место, но они не дают ответа, почему масштаб спекуляций на фондовом рынке достиг такого размаха. В 1921 г. огромное число инвесторов сочло, что 1 долл. прибыли корпорации стоит 5 долл. цены акции. Но в конце 1920-х случилось нечто такое, что изменило их взгляды. К 1929 г. инвесторы были готовы платить по 33 долл. за каждый доллар прибыли и все еще полагали, что это выгодно{1227}. В среднем прибыль превышала чистый доход на акцию (Р/Е), на максимуме стоимости рынка в 1929 г., более, чем в 15 раз[156].

По мнению практика рынка, короля спекулянтов Дж. Ливермора, это была чрезмерная цена. 21 октября 1929 г. он заявит: «То, что произошло… является неизбежным результатом биржевых спекуляций, сделавших цены на многие акции во много раз выше их действительной стоимости, определяющейся прибылью и чистым доходом на акцию…»{1228}А. Нойс, редактор отдела финансов New York Times, предупреждал о чрезвычайно опасном уровне спекуляций на фондовом рынке в редакционной статье еще за год до краха{1229}.

Один из ведущих банкиров Америки, основатель Федерального резерва Пол Варбург, сыгравший, по мнению Ротбарда, решающую роль в формировании Федеральным Резервом политики легкого кредита и низких процентных ставок, прозреет в марте 1929 г. и заявит, что высокие цены на акции «совершенно не связаны с соответствующим увеличением производственных мощностей, собственносmu или способности зарабатывать прибыль», если финансовый разгул не прекратится, то дело кончится «общей депрессией, которая охватит всю страну»{1230}.

Почему же ни у кого из спекулянтов не сработал инстинкт самосохранения? Почему галопирующий рост стоимости акций продолжался до самого последнего дня?

Отвечая на этот вопрос после наступления краха, А. Нойс предположил, что широкая публика была захвачена врасплох, потому что в отличие от предыдущих паник в 1929 г. не было никаких предупредительных сигналов вроде банкротства крупных предприятий или банков. «Конец великой спекуляции наступил в тот момент, когда все общество, казалось, убедило себя в том, что конец никогда не наступит»{1231}. Другой ответ дал Р. Мак-Элван. По его мнению, рост стоимости курса акций давал такую норму прибыли, что инвестор просто уже не мог сопротивляться, для него уже ничего не имело значения, в том числе и прибыль, которую демонстрировала компания{1232}.

Р. Мак-Элван приводил пример компании «RCA corporation» стоимость акций которой прыгнула с 85 до 420 в течение 1928 г., хотя компания не выплачивала никаких дивидендов{1233}. Но даже эти почти 400% прибыли для инвестора, использующего маржинальный рычаг, не были пределом возможного. Пример той же «RCA» демонстрировал, что инвестор мог купить 1 акцию компании за 10 своих долларов, а оставшиеся 75 долл. занять у брокера. Если он через год продавал акцию за 420 долл. то получал 3400% годовых с учетом интересов брокера. «Инвесторы сходили с ума от таких перспектив»{1234}.

Психологическими причинами объясняют иррациональный рост стоимости акций во время бума и современные исследователи У. Боннер с Э. Уиггин, утверждая, что «цена (акций) является функцией уверенности»{1235}. А уверенность у обывателя обретается не посредством знаний, а под влиянием эмоций, поскольку «знание стоит сил и времени»{1236}. Эмоциональное восприятие формируется под влиянием авторитетов и набирает силу, когда становится массовым. Не случайно У. Боннер и Э. Уиггин назвали период фондовой лихорадки «Эпохой толпы». Посвятив проблеме одну из глав своей книги, они утверждают: «Мы имеем дело со сказочными химерами коллективного сознания»{1237}. Дж. Кейнс еще в 1933 г. придет к выводу, что рынком накануне Великой депрессии двигал в основном «чрезмерный оптимизм», присущий американцам{1238}. Глава ФРС А. Гринспен назовет соответствующую главу своей книги — «Иррациональный оптимизм»{1239}, а У. Хаттон — «Иррациональная алчность»{1240}.

Кто же представлял те авторитеты, которые формировали настроения фондового рынка?

Одним из них был самый известный американский экономист, представитель монетарной школы, профессор Йельского университета И. Фишер[157]. В середине 1920-х он утверждал, что «так называемый деловой цикл» больше не имеет основы в экономической системе{1241}. Фишер считал бум на фондовом рынке отражением «новой эры» постоянного процветания Америки. В сентябре 1929 г. он отрицал какую бы то ни было «спекулятивную оргию». 15 октября, менее чем за две недели до краха, Фишер возвестит: «Я ожидаю, что через несколько недель уровень цен на бирже будет значительно выше, чем сегодня» и даже 21 октября он заявлял, что «цены на акции еще не достигли своей реальной стоимости…»{1242}. «Предсказания о резком изменении курсов ценных бумаг, которое затронет общий уровень цен, не имеет под собой оснований», — утверждал Фишер буквально накануне кризиса{1243}.

Другой бесспорный, по словам М. Скоузена, авторитет в области экономического цикла: профессор Колумбийского университета и директор Национального бюро экономических исследований У. Митчел так же, как и Фишер, был сторонником наступления «новой эры»{1244}. За несколько месяцев до критического поворота в докладе для Национального бюро он писал: «Ключом к пониманию экономического развития последних лет является ускорение, а не структурные изменения… Ситуация складывается благоприятно, энергия движения поразительна»{1245}.

Митчела активно поддерживал профессор Гарвардского университета Э. Гэй{1246}, протагонистами «новой эры» выступало и Гарвардское экономическое общество{1247}. Профессор Принстонского университета Дж. Лоуренс летом 1929 г. провозглашал «Консенсус миллионов людей, суждения которых определяют цены на фондовом рынке, гарантируют нам, что акции не переоценены»{1248}. Профессор Ч. Дайс в книге «Новые уровни фондового рынка» заявлял, что цены акций всего лишь «регистрируют происходящие потрясающие изменения»{1249}.