– Но дети не говорят о таких вещах!

– Потому что им стыдно. А у твоего Куно о стыде даже понятия нет, то есть воспринимает он это совершенно естественно, поскольку ничего другого не видел и не слышал. Все утрясется. Сердцевина у мальчишки хорошая; через полгода он уже будет краснеть, вспоминая, что наговорил тебе в первые дни. Он все это отбросит, как и нынешнюю манеру говорить. Ты заметила, он вполне умеет говорить литературно, только не хочет.

– Мне тоже стыдно, особенно перед тобой, Киншепер.

– Вот уж напрасно, Эви. Мальчишка мне по душе, и будь уверена: он может стать кем угодно, но к гитлеровской камарилье не примкнет никогда. Может, станет чудаком, но ни в коем случае не партийцем, останется одиночкой.

– Дай-то бог! – сказала Эва. – Большего я и не желаю.

В глубине души она смутно чувствовала, что, спасая Куно-Дитера, немного заглаживает злодеяния Карлемана.

Письмо начальника участка действительно было адресовано господину советнику уголовной полиции Цотту, государственная тайная полиция, Берлин. Однако отсюда не воспоследовало, что означенное письмо доставили непосредственно советнику Цотту. Попало оно не к нему, а к его начальнику, обергруппенфюреру СС Праллю, который с этим письмом в руках вошел в кабинет Цотта.

– В чем дело, господин советник? – спросил Пралль. – Снова открытка Домового, а к ней пришпилена записка: согласно телефонному распоряжению гестапо в лице советника уголовной полиции Цотта, арестованные отпущены. Какие такие арестованные? Почему мне не доложили?

Советник искоса сквозь очки посмотрел на начальника:

– Ах, это! Да, теперь припоминаю. Позавчера или еще днем раньше. Точно, в воскресенье. Между шестью и семью часами, то есть я хотел сказать, между восемнадцатью и девятнадцатью, господин обергруппенфюрер.

И, гордый своей отличной памятью, он взглянул на обергруппенфюрера.

– А что произошло в воскресенье между восемнадцатью и девятнадцатью часами? О каких арестованных идет речь? И почему их отпустили? И почему не доложили мне? Рад, что вы вспомнили, Цотт, но я тоже хочу знать.

Короткое «Цотт», без титулов и званий, грянуло как первый пушечный выстрел.

– Да совершенно пустяковая история! – Советник уголовной полиции успокаивающе махнул архивно-желтой ладошкой. – Ерундовое происшествие в участке. Они взяли двоих как авторов или распространителей открыток – семейную пару, конечно же очередная полицейская глупость. Супружеская пара, а ведь мы знаем, этот человек определенно живет один! Кстати, припоминаю, он столяр, а нам известно, что автор открыток определенно трамвайщик!

– Вы что же, хотите сказать, сударь, – с трудом сдерживаясь, ответил обергруппенфюрер («сударь» стал вторым и куда более метким выстрелом в этом бою), – вы хотите сказать, что распорядились отпустить этих людей, даже не увидев их, не допросив… просто потому, что их было двое, а не один и мужчина назвался столяром? Ну, знаете ли, сударь!

– Господин обергруппенфюрер! – Советник уголовной полиции Цотт встал. – Мы, криминалисты, работаем по определенному плану и не отклоняемся от него. Я ищу одинокого мужчину, связанного с трамваями, а не женатого столяра. Столяр меня не интересует. Ради него я и шагу не сделаю.

– Будто столяр не может работать в транспортной компании, например, вагоны ремонтировать! – рявкнул Пралль. – Махровая глупость!

Сперва Цотт хотел обидеться, однако меткое замечание начальника все же его встревожило.

– В самом деле, – смущенно сказал он, – об этом я не подумал. – Он взял себя в руки. – Но я ищу одинокого мужчину. А у этого есть жена.

– Да вы понятия не имеете, до чего сволочными бывают бабы! – буркнул Пралль. Но напоследок припас кое-что еще: – Наверно, господин советник уголовной полиции Цотт, – это был третий и самый сокрушительный выстрел, – вы не подумали и о том, что открытка подброшена во второй половине дня в воскресенье, поблизости от площади Ноллендорфплац, которая относится аккурат к данному участку! Это маленькое, незначительное обстоятельство тоже укрылось от вашего острого криминалистского взгляда?

На сей раз советник уголовной полиции Цотт был и вправду огорошен, бородка его тряслась, пронзительные темные глаза словно бы затянуло пеленой.

– Мне страшно неловко, господин обергруппенфюрер! Я просто в отчаянии, как такое могло со мной произойти? Ну да, я чересчур увлекся. Все время думал о трамвайных остановках, очень гордился этим открытием. Слишком гордился…

Обергруппенфюрер злобно смотрел на этого человечка, который с искренним огорчением, но без подхалимажа признавался в своих грехах.

– Я совершил ошибку, серьезную ошибку, – с жаром продолжал советник, – когда вообще взялся за это расследование. Я гожусь лишь для тихой кабинетной работы, но не для разыскной службы. Коллега Эшерих как сыщик в десять раз лучше меня. Вдобавок еще беда, – признался он, – один из моих людей, которого я послал собирать информацию в тамошних домах, арестован, некий Клебс. Как мне сообщили, он участвовал в краже, в ограблении дипсомана[36]. Кстати, ему нанесли тяжкие телесные повреждения. Ужасная история. В суде этот человек не станет держать язык за зубами, скажет, что его послали мы…

Обергруппенфюрера Пралля трясло от ярости, но печальная серьезность, с какой говорил советник Цотт, и его полное безразличие к собственной судьбе пока что заставляли эсэсовца сдерживаться.

– И как вы представляете себе продолжение дела, сударь? – холодно спросил он.

– Прошу вас, господин обергруппенфюрер, – воскликнул Цотт, умоляюще сложив руки, – прошу вас, освободите меня! Освободите от этого задания, которое мне совершенно не по плечу! Верните комиссара Эшериха из подвала, он тут больше на месте, чем я…

– Надеюсь, – сказал Пралль, как бы и не слыша сказанного, – надеюсь, вы хотя бы записали адреса обоих арестованных?

– Нет! Я был ослеплен собственной идеей и проявил преступное легкомыслие. Но я свяжусь с участком, они сообщат мне адреса, и мы посмотрим…

– Вот и свяжитесь!

Телефонный разговор оказался недолгим. Советник уголовной полиции сообщил обергруппенфюреру:

– Они там тоже не записали адреса. – Начальник гневно шевельнул рукой, и Цотт поспешно вскричал: – Это я виноват, я один! После телефонного разговора со мной там наверняка решили, что вопрос исчерпан. Это я виноват, что даже протокол не составлен!

– И у нас нет никакого следа?

– Никакого!

– Как же вы оцениваете свои действия?

– Прошу вас, освободите из подвала комиссара Эшериха и посадите туда меня!

На секунду-другую обергруппенфюрер Пралль просто онемел, потом, дрожа от ярости, сказал: