Айри закусила губу — старая привычка ее матери.

— Не знаю… Мы теперь не так много общаемся… но мне всегда казалось, что ему не хватает Маджида… он, наверно, скучает… То есть он сам никогда не признается… но Маджид — его брат-близнец, так что, может быть, если бы он вернулся…

— Нет, это тут ни при чем. Я сам хотел бы, чтобы это было так. Одному Богу известно, какие надежды я возлагал на Маджида. А теперь он возвращается в Англию, чтобы изучать право, а платят за него эти Чалфены. Он хочет насаждать людские законы, а закон Бога его не волнует. Он не внял учению Магомета — да хранит его Аллах! И конечно, его мать в восторге. Но я в нем разочаровался. Настоящий англичанин. Поверь мне, Маджид не поможет Миллату, а Миллат не поможет Маджиду. Они оба сбились с пути. Осталось только ждать, когда они переженятся на каких-нибудь Шейлах и вгонят меня в могилу. Я всего лишь хотел, чтобы мои сыновья были добрыми мусульманами. Ох, Айри, — Самад грустно погладил ее руку, — я не знаю, где я ошибся. Ты им говоришь, а они не слышат, потому что на всю мощность включена эта музыка «Public Enemy». Ты показываешь им дорогу, а они выбирают кривую тропинку, ведущую к адвокатуре. Ты ведешь их, а они сбегают от тебя в спортивный центр в Честере. Ты пытаешься планировать свою жизнь, но все идет не так, как надо…

«Если бы можно было начать сначала, — подумала Айри, — если бы можно было вернуться к истокам, к началу истории, вернуться на родину…» Но она этого не сказала, потому что он и сам понимал это, так же как она, и оба знали, что бесполезно гоняться за собственной тенью. Она ничего не сказала, просто вынула свою руку из-под его ладони и положила сверху, погладила в ответ.

— Ох, мистер Икбал, я даже не знаю, что тут можно сказать…

— Да, сказать тут нечего. Одного я отправляю на родину, и он возвращается настоящим англичанином — в белом костюме, будущий судья в дурацком парике. А другого я оставляю, и он нацепляет зеленый галстук и нанимается к террористам. Иногда я думаю: а мне какое дело? — печально спросил Самад, признав таким образом, что и на него за эти двадцать лет повлияла Англия. — Но мне есть до этого дело. Меня это беспокоит. Теперь уже мне кажется, что, приезжая в эту страну, ты заключаешь договор с дьяволом. Ты протягиваешь паспорт на таможне, и всё — на тебе клеймо. Ты хочешь только заработать немного денег, чтобы было легче вступать в жизнь… ты и не думаешь здесь оставаться! С какой стати? Холод, слякоть, тоска, отвратительная еда, кошмарные газеты — чего ради оставаться тут, где тебя никто не любит, все только терпят? И терпят-то еле-еле. Как будто ты животное, которое с трудом удалось приручить. Ты и не думаешь оставаться! Но ты уже заключил договор с дьяволом… он затягивает тебя, и вот ты уже не можешь вернуться, твои дети ни на что не похожи, а ты сам стал непонятно кем.

— Неправда, ну что вы!

— И тогда ты начинаешь думать, что, может быть, так и надо. Сама мысль о родине, о принадлежности к своей стране начинает вдруг казаться бессмысленной грязной ложью… И я начинаю думать, что место рождения ничего не значит, что человек просто случайно рождается там, где рождается. Но если поверить во все это, к чему ты придешь? В чем тогда смысл? Где суть?

Пока Самад с ужасом описывал эту антиутопию, Айри смущенно думала о том, что мир, состоящий из случайных событий, кажется ей раем. Только там ей видится свобода.

— Ты меня понимаешь, крошка? Я знаю, что ты меня понимаешь.

А на самом деле это значило: «Мы с тобой говорим на одном языке? Мы одинаково мыслим? Мы одинаковые?»

Айри сжала его руку и решительно закивала, боясь, что он снова заплачет. Ей придется сказать ему то, что он хочет услышать. А как же иначе?

— Да, — ответила она. — Да, да, да.

Поздно вечером вернулись с молитвы Гортензия и Райан, оба в приподнятом настроении. Сегодня назовут день Страшного суда. Райан надавал Гортензии указаний по поводу перепечатывания его последней статьи для «Сторожевой башни» и вышел в коридор позвонить в Бруклин, сейчас он все узнает.

— А я думала, он будет решать вместе с ними.

— Конечно, конечно, но… окончательно подтвердить должен сам мистер Чарлз Уинтри, — почтительно произнесла Гортензия. — Сегодня удивительный день! Великий! Помоги мне поставить печатную машинку… сюда, на стол.

Айри притащила на кухню огромный старый «Ремингтон» и поставила его на стол перед Гортензией. Та протянула ей пачку листов, исписанных мелким почерком Райана.

— А теперь, Айри Амброзия, читай мне, только помедленнее, а я буду печатать.

Следующий час Айри читала, морщась от ужасного витиеватого стиля Райана, при необходимости подавала «штрих» и стискивала зубы, когда автор статьи каждые десять минут влетал в кухню с новыми идеями: как подправить синтаксис, как поменять местами абзацы.

— Мистер Топпс, вы дозвонились?

— Нет еще, миссис Б., еще нет. К мистеру Чарлзу Уинтри всегда трудно дозвониться. Сейчас снова попробую.

В усталом мозгу Айри плавала одна фраза, которую сказал Самад: «Иногда я думаю: а мне какое дело?» И теперь, когда Райан снова вышел, Айри решила осторожно спросить об этом.

Гортензия откинулась на спинку стула и положила руки на колени.

— Айри Амброзия, я занимаюсь этим всю жизнь. Я ждала с самого детства, с тех пор когда девочкой бегала в белых гольфиках.

— Но я не понимаю, зачем…

— Конечно, не понимаешь. Что ты знаешь о том, что и зачем? Мои корни в Свидетелях Иеговы. Я знала Истинную церковь еще тогда, когда ее почти никто не знал. Это то хорошее, что дала мне моя мать, и теперь, когда конец уже близок, я не сдамся.

— Но ба, это же… ты даже…

— Послушай, что я тебе скажу. Я не то что другие Свидетели, я не боюсь смерти. Они просто хотят, чтобы все вокруг умерли, а сами они остались живы. И это глупо, из-за этого не стоит посвящать себя Иисусу Христу. Моя цель выше. Я хочу стать одной из Избранных, даже несмотря на то, что я женщина. Я мечтала об этом всю жизнь. Я хочу воссесть рядом с Господом и принимать решения. — Гортензия громко цыкнула зубом. — Мне надоело, что мне все время напоминают, что я женщина и я недостаточно образованная. Вечно все пытаются чему-то тебя научить: то одному, то другому — дать тебе образование… С женщинами из рода Боуденов всегда так. Появляется кто-то и делает вид, что хочет чему-то научить, а на самом деле образование ни при чем, на самом деле это самая настоящая борьба. Но если я стану одной из ста сорока четырех, никто больше не будет меня учить. Настанет мое время! Я буду сама принимать решения, и никто больше не будет лезть со своим мнением. Моя мать на самом деле была сильная женщина, и я такая же. И твоя мать, и ты тоже.

— Расскажи мне об Амброзии, — попросила Айри, заметив брешь в обороне Гортензии, через которую можно прорваться. — Пожалуйста.

Но Гортензия была непоколебима.

— Ты уже достаточно знаешь. Нечего копаться в прошлом. От него никакой пользы. Давай читай с пятой страницы, мы, кажется, там остановились.