За приютские достижения бабушке дали дешевую оловянную медаль и целую среднюю школу во владение. Но самым полезным следствием ее успеха стала возможность перевезти Гиршкиных из унылого, индустриального Каменец-Подольска в просторный, обшитый вагонкой дом на окраине Ленинграда. Этот первый переезд избавил семью от столкновения с СС и их бравыми украинскими подручными, второй же бабушкин маневр — эвакуация семьи до того, как Ленинград был взят в блокаду, — спас Гиршкиных от голодной смерти и бомб Люфтваффе. Как бабушке удалось, потянув за нужные ниточки, усадить тридцать Гиршкиных в поезд, идущий на Урал, где ее четвероюродный брат, лишь отчасти еврей, мирно пас овец в тени завода по переработке руды, оставалось лишь гадать. Старуха хранила эту тайну, как НКВД свои архивы, но, впрочем, особой тайны и не было. Любой, кому под силу реформировать сиротский приют или, что еще замысловатее, десять лет тянуть мечтательного и забывчивого Владимирова отца, пока тот учился в мединституте (вместо обычных пяти), — такому человеку ничего не стоило пробиться сквозь запруженные железнодорожные артерии военной России.

Вот какова была женщина, думал Владимир, уберегшая его семью от лагеря Аушвиц 2-Биркенау. Если бы он хоть на йоту сомневался в агностицизме, сейчас было самое время пробормотать то, что осталось в памяти от поминального каддиша. Но Ивритская школа разрешила все загадки опустевших небес, потому Владимир лишь с улыбкой вспоминал свою неугомонную бабушку, какой он ее знал с детства.

Он глянул вниз, на рельсы, где Коэн, стоя на коленях, фотографировал облако, ничем не примечательное перистое облако, словно взятое с иллюстрации в учебнике по метеорологии и, однако, благодаря шальному польскому счастью сподобившееся бессмертия, проплыв над бывшим концлагерем именно в тот день, когда туда явился Коэн. Тем временем тургруппа добралась до железнодорожного полотна и направилась к ним прогулочным шагом, — вероятно, пруд с человеческим пеплом изрядно действовал на нервы и любящие комфорт туристы предпочли вернуться к баракам.

А возможно, Владимир был пристрастен.

Да, пора уезжать отсюда! Любая мысль неуместна, любой жест отдает ересью. Хватит! То ли дело его бабушка, ускользнувшая от газа и бомб, вложившая душу и тело в советский строй, который в итоге забрал не меньше жизней, чем тевтонское зло, выплеснувшееся за пределы Германии бронированными колоннами и меткими бомбежками. Урок, преподанный бабушкой, был предельно ясен Владимиру, и жаль, что соплеменники-евреи, интернированные в пруду с пеплом, его не усвоили. Сматывайся пока можешь и чего бы тебе это ни стоило. Беги, пока гои не добрались до тебя, а они доберутся, сколько бы ты кругов ни нарезал с Костей и сколько бы они ни клялись в любви, пока льется абсент.

Владимир обернулся на главную смотровую вышку: с той стороны прибывали составы с наполовину погибшим грузом из Бухареста и Будапешта, Амстердама и Роттердама, Варшавы и Кракова, Братиславы и… неужто?.. Правы. Его золотой Правы. Города, залечившего раны его самолюбия столь же мягко, как когда-то источники Карлсбада излечивали подагру. Сматывайся! Но как? И где оно, спасение? Он вспомнил бабушку, какой она стала через сорок лет после смерти Сталина, сгорбившуюся над седьмым томом американских «Правил социального страхования». С покрасневшими от бессонницы глазами, с лупой в руках она силилась уразуметь, что такое «остаточная функциональная способность».

Черт бы побрал этот двадцатый век! Он почти на исходе, а завещанные им проблемы только круче становятся, и Гиршкины опять в гуще веселья, в эпицентре шторма, в отстойнике всеобщего смятения и неуверенности. Черт бы его… Владимир услыхал за спиной жужжание выдвигающегося объектива, а затем щелчок затвора. Он обернулся. Туристы, очевидно немцы, были в нескольких шагах от него. Краснощекая женщина средних лет, высокая, стройная и ухоженная, как тополя вокруг Биркенау, суетливо засовывала фотоаппарат в переполненную сумку, стреляя глазами во все стороны, но только не в сторону Владимира. Она его сфотографировала!

Прочие немцы старались не смотреть на Владимира, отводя светло-голубые глаза, некоторые не без ехидства поглядывали на нахалку-фотографа. Поразительно, но многим из них на вид было за семьдесят — рослые, пышущие здоровьем, с не портившими их морщинами, в белых джемперах для неформального отдыха, — то есть вполне вероятно, что полвека назад они уже бывали в Биркенау, только в иной роли. Должен ли был Владимир расправить грудь, высоко поднять голову и, тряхнув темными семитскими кудрями, осведомиться с саркастической ухмылкой: «Улыбочку?»

Нет, оставим такие жесты израильтянам. Наш Владимир при приближении немцев был способен лишь застенчиво улыбаться, робко ссутулившись, точно так же его родители когда-то приближались к угрюмым чиновникам иммиграционной службы в аэропорту им. Кеннеди.

Гид туристов был красивым парнем, не намного старше Владимира, но выглядел определенно моложе. Волосы длинные и густые, а в очки, потерявшиеся на квадратном, пышущем здоровьем лице, похоже, были вставлены обычные стекла. Мускулистые грудь и живот слегка заплыли жирком, отчего он походил на деревенского здоровяка, обрюзгшего за полосу неурожайных лет. Да, именно такое впечатление он произвел на Владимира: пытливый провинциал, узнавший о либерализме и немецкой вине от дерганого учителя местной школы, бывшего хиппи в те времена, когда хиппи правили бал. А теперь парень сам вступил в прогрессивные ряды и возит захиревшее старшее поколение полюбоваться на то, что они натворили. Нарисовав сей законченный образ, Владимир не обрадовался и не огорчился.

Он встретился взглядом с гидом, тот улыбнулся и кивнул, будто старому знакомому.

— Привет, — произнес немец, и сколь коротким ни было слово, Владимир уловил дрожь в его голосе.

— Здравствуйте, — ответил Владимир и поднял руку в вежливом приветствии.

Он попытался напустить на себя сумрачность, но сообразил, что с ходу у него вряд ли получится, мешала неразбериха последних нескольких дней. Потому он продолжал приниженно улыбаться.

— Здравствуйте, — повторил гид за Владимиром и прошествовал мимо.

Его пожилые подопечные последовали за ним. Решив, что гиду удалось сломать лед, они оборачивались на Владимира и даже мимолетно, но сочувственно улыбались. И только женщина средних лет, та, что осмелилась щелкнуть Владимира, «живого еврея из Биркенау», прибавила шагу, глядя строго вперед.

«Спасибо, приходите еще», — едва не бросил ей вдогонку Владимир, но лишь вздохнул, глянул еще раз на гриву удалявшегося совестливого гида — превосходившего его по всем статьям, несмотря на гнилые ветви немецкого семейного древа, — и вновь подумал о том, что в который раз потерял свое место в мире, и о грозившей ему неминуемой гибели.

И куда теперь, Владимир Борисович?

В рассеянности побрел он к яме с человеческим прахом, где его ждали друзья — Коэн, ужасаясь как пеплу, так и туристам, и Морган — исключительно пеплу. Может, она уговорит Томаша и Альфу взорвать заодно и развалины Биркенау? Еще пара килограммов си-4, и тогда они точно разберутся с историей.