Ермилов умел читать. При плохом освещении он взглянул на документы и пожал плечами:

– Вполне приличные бумаги. Вы собираетесь уехать из России?

– Разумеется, нет. – Я потянулся за своим паспортом. Ермилов заколебался, поглядел на Гришенко, затем передал бумаги мне. Я положил их в карман. – Я тружусь во имя партии.

– Вы из Москвы?

– Нет, из Киева. Я такой же украинец, как и все прочие. Я хочу, чтобы Украина вновь обрела прежнее величие.

Гришенко фыркнул:

– Что ж, кацапы и евреи держатся вместе. Удачи, Ермилов. Но не дай ему сбежать, да? Он нам нужен: пробормотал какие-то заклинания над нашим грузовиком, и теперь машина стала как новенькая.

Гришенко направился к церкви и, ведя двух девочек за руки, шагнул за порог, будто отец, стремящийся преклонить колени в храме.

Ермилов сказал:

– Вам нечего бояться. Среди моих товарищей есть и евреи.

– В моих жилах течет казачья кровь, – сказал я. – То, что вам кажется иначе, – просто напасть какая-то. Неужели вы считаете евреем любого, у кого нет светлых волос и розовой кожи? Даже вашего предводителя?

– Для Гришенко все жиды. Так гораздо легче убивать. Вы действительно разговариваете не как еврей. Прошу прощения.

Этот образованный человек мог стать полезным союзником. Я принял его извинения, надеясь в дальнейшем на его защиту. У меня всегда возникали проблемы при общении с тупыми мерзавцами – благоразумие вызывает у них подозрение, а крик – агрессию. Одному только Богу ведомо, как живут Его дети.

Мы добрались до дома на одной из широких, грязных, разрушенных улиц, чуть поодаль от церкви. Это был маленький дом с внутренним двориком, в котором стояли на привязи два жеребенка и коза.

– Вы в самом деле инженер? – спросил Ермилов. – Или вам просто повезло? – Он спокойно посмотрел мне прямо в глаза, изучая меня с умеренным любопытством, потом засмеялся. – Я был лейтенантом в царской армии. Теперь я капитан у нашего атамана. Как вы думаете, большевики сделали бы меня генералом?

Мы отворили дверь и вошли. Одетая в черное женщина неопределенного возраста, шаркая ногами, зашагала впереди нас по грязному коридору. На стенах были пятна на месте прежних икон и картин.

– Это наша хозяйка. – Сотник Ермилов спросил ее: – У нас остался чай, пани? – Женщина удалилась в свою комнату. Щелкнул замок. Ермилов отреагировал философски: – Она притворяется глухой. Вы удивитесь, сколько глухих людей в этих краях. Как везде, где мы останавливались раньше. По крайней мере три четверти населения. Они становятся глухими примерно к девяти годам. До этого они просто немые.

Мы вошли в квадратную комнату, посреди которой была печь, украшенная примитивными картинками. Большей частью они облезли или почернели от сажи и времени. Три офицера, все в разных мундирах, сидели на скамьях у печи. Они ели большой кусок мяса, который передавали из рук в руки. Еще у них был черный хлеб и немного водки.

– Не возражаете, если этот товарищ к нам присоединится?

Ермилов подошел к печи. Офицеры посмотрели на меня. Один из них, с темной бородкой и шрамом на лбу, усмехнулся:

– Пожалуйста. Берите хлеб. Берите свинину.

Я уже поел селедки и не горел желанием есть мясо, обслюнявленное этими мерзавцами. Наверняка каждый из них страдал от нескольких венерических болезней. Я ограничился большим куском грубого хлеба и чашкой крепкого чая, оставленного на печи. Водки мне не предложили. Я очень устал. Я совсем мало спал в последнее время и не имел возможности поддержать свои силы порцией кокаина. Я сказал, что хочу в сортир, спросил, где он находится.

– Во дворе, где лошади. Настоящую уборную разрушили вчера вечером. Мы попытались вытащить Юрия, потому что он пробыл там слишком долго, но случайно перепутали, в какую сторону тащить.

Я оставил этих весельчаков и пошел на двор. Было настолько холодно, что желание справить нужду немедленно пропало. Затворив за собой дверь дома, я остановился, разглядывая жеребят. Коза теперь стояла в углу, и ее доила безумная с виду девочка.

Я осторожно начал нащупывать свой кокаин и в конце концов нашел маленький пакетик, на одну дозу. Я отвернулся, вытащил носовой платок и сделал вид, что сморкаюсь. Это, конечно, не лучший способ употреблять кокаин, но в тот момент единственно возможный. Я высыпал порошок в носовой платок, потом втянул в одну ноздрю, затем в другую; в итоге я вдохнул все. Доза оказалась большой. Я злоупотреблял наркотиками, когда работал над фиолетовым лучом. И теперь даже эта доза произвела лишь минимальный эффект. Я все еще чувствовал себя медлительным и сонным. Но в голове у меня немного прояснилось.

Никто не знал, что творилось на Украине в те дни: армии приходили и уходили, выигрывая и проигрывая сражения, грабя города, считаясь то надежными союзниками, то злобными врагами, то ненадежными соратниками – зачастую все менялось в течение часа: бандиты, казаки, анархисты, большевики, националисты. Слова утратили смысл. Преданность различных армий была, как говорят химики, исключительно изменчивой. Я не мог понять, был ли Григорьев, который уже сражался со Скоропадским и Петлюрой, союзником большевиков. Он мог только притворяться их другом; мог притворяться, что выступает против них. Он мог притворяться, что ведет переговоры, чтобы выиграть время для бандитских налетов. Вот, по-моему, в чем состоит сущность партизанской войны. Наша земля стала хуже прерий Дикого Запада во времена Кастера[128]. Она одичала, не контролируемая ни одним правительством. Седьмой кавалерийский полк мог бы добиться успеха; но мог и, подобно Квантриллу[129] в годы американской Гражданской войны, заключить союз с индейцами или сражаться на свой страх и риск.

Керосиновая лампа в комнате едва теплилась, когда я вернулся в дом. Все офицеры, за исключением капитана Ермилова, скорчились на полу среди тряпья и собирались спать. Ермилов расстегнул пальто. Он попытался свернуть цигарку из газеты и чайных листов. Я вытащил из кармана две папиросы и предложил одну ему. Он поблагодарил. Мы закурили. Обмен папиросами и закуривание – настоящий ритуал двадцатого столетия. Исследователи человеческого поведения должны уделить ему особое внимание. Мы сели, прислонившись к стене, возле самой двери. Ермилов поставил между нами лампу. Было холодно. Другие постояльцы заняли более удобные места у печи.

– Где ваш командир? – спросил я.

– Григорьев? В своем штабе в Александрии. Мы просто фуражиры.

– Мой отец был запорожским казаком, – сообщил я. – Так что я по крови близок атаману.