Не хотел я тебя видеть протирающим штаны в конторе за сто двадцать без вычетов, гоняющим чай и разгадывающим кроссворды из «Вечерки»: «Областной центр в Сибири? Магадан!». Да, видно, придется на время в лифтеры или в сторожа податься. Как и тебе, Ваня.

Мы, конечно, со своей стороны попытаемся, как говорят по телевизору, торпедировать что возможно. Но прежней уверенности нет. Нету ее, ребята!

Теперь о тебе, Любочка.

Я понимаю, душой прикипела к месту. Но все же послушай меня, старого: мотай из своего винного отдела! Запахло жареным. У тебя размах дай боже – и вряд ли ты сможешь остановиться, это ты в меня. Пока все щели не перекрыли – уходи. Торгуй хоть мороженым да соками, лишь бы все выглядело тип-топ.

Горячо советую вам сейчас не бросаться в глаза.

Я бы, Ваня, на твоем месте избавился сейчас от «Мерседеса» – хоть на «двадцатьчетверку» поменяй, смирись. Надо же от чего-то и отказываться! И скажи своей, чтоб она не смела ходить в кино в своем бриллиантовом колье. И пацану не разрешай в школу видеомагнитофон носить – он с ним обращается… как со старым велосипедом. Недавно раскурочил приставку – ты б его хоть поругал на людях. А то на другой день дал другую, – и хоть бы что.

Как на это посмотрят учителя, родители?

То же и к тебе, Люба, относится. Особо-то дачей не хвались «Трехэтажная!.. С двумя подземными гаражами!..» Люди скажут: роскошествуют, станут подозревать бог знает в чем. Думаешь, вечно на это будут сквозь пальцы смотреть? Найдется какой-нибудь щелкопер, бумагомарака – обрисует, своих не узнаешь. Тут психологию надо учитывать!

И последнее. Если мне все же удастся отвертеться от пенсии… и от конфискации – я невзирая на мое положение в торге и прочный авторитет, который есть лучшее алиби, уйду в тину – каким-нибудь завмагом в пригороде. Отсижусь до лучших времен. Так что и вы не медлите.

А пока вот что. Пока ваша мать в больнице – а, будем реалистами, это надолго – я предоставляю вам родительский, так сказать, кров – под укроп, кинзу и прочее. Чтоб без дела не сидели. Я подсчитал: один квадратный метр даст в сезон полтыщи чистой прибыли. А таких метров, сами знаете… С зеленью, по моим самым пессимистическим расчетам, будет все так же плохо. А значит – выживем, пересидим эти тяжелые времена без потери квалификации.

Люба, ты достанешь семена лучших сортов – я дам адрес, где. Ты, Ваня, займись ящиками – тебе сподручней. А Петя пусть прощупает системы сбыта. Все полезно для здоровья – запахи, физический труд. И мать всегда говорила, что вам лучше быть поближе к корням, к земле.

Обо мне не беспокойтесь – поживу на даче. А там видно будет.

Вы у меня – поросль сильная, ребята в целом оборотистые, и дети у вас, похоже, палец в рот не клади, уже кое-что начинают понимать в этой жизни – твой-то старший, Ваня, как ловко домашнюю библиотеку состряпал! Месяца за два, не сходя, как говорится, с места у букинистического магазина. У меня даже слезы накатили от умиления. Так что, думаю, выдюжим Петя, я пока перевел кое-что на имя твое – пусть не петюкает, в нужное время заберу.

Вон в углу, Ваня, тюк с облигациями – припрячь хорошенько, я номера выписал.

А вот… смотри, Любушка, как сверкают! Шкатулку зароешь на даче – да так, чтоб не на нашей территории! Тоже до поры.

Никаких радикальных мер без моего ведома не предпринимать. Соблюдать полное спокойствие, что бы со мной ни случилось. Матери знаете что говорить – не мне вас учить.

И – цените мою сегодняшнюю откровенность, Я больше болтать не намерен. Завтра вы меня не узнаете. Начиная с завтрашнего дня я буду выглядеть абсолютно правленым – более чем когда-либо: я буду в меру взволнован и в меру сдержан, я буду гневно осуждать и радостно рапортовать, я буду апеллировать, аплодировать, голосовать, вносить предложения, распекать и каяться…

Но в трудную для вас минуту я всегда буду вашим добрым папой, который рад поделиться и советом, и монетой.

Вроде все.

Хороших вам урожаев!

За годы перестройки русских стало меньше на 8 миллионов.

Из газет

Более полувека назад была написана книга «Россия в концлагере». Иван Солоневич, столетие которого у нас никто не собирается отмечать («не тот» эмигрант – не Бердяев, не Солженицын, а – опасный), писал именно обо всей России, а не об «архипелаге», и был прав. Многое ли изменилось с тех пор? С этими мыслями я приехал на древнюю ростово-суздальскую землю в марте 1991 года, когда «перестройка» уж совсем пошла демократическими метастазами разрухи и дефицита, забастовок и локальных кровопролитных войн.

… Анатолий Козлов, слесарь высшей квалификации, показывает великолепно изданную «Книжку покупателя» (тираж 1,6 млн. на гербовой бумаге, цена 20 копеек) – Здоровому мужику на месяц положено: 200 г масла сливочного, 250 г – растительного, 300 г печенья или пряников, 600 г макаронных изделий, на 300 рублей промтоваров. Каждая маломальская покупка, будь то сухой кисель или носки, отмечается в этой книжке продавцом, ставится дата покупки, И горькой иронией наполняется надпись на рублях и пятерках: «Государственные казначейские билеты… обязательны к приему на всей территории СССР во все платежи для всех учреждений, предприятии и лиц…» Анатолий Козлов, человек с золотыми руками, превративший свои пять соток в рай земной, унижен и оскорблен. Он – в концлагере, и считает, что это концлагерь не «исправительно-трудовой», а по уничтожению русского народа. Он показывает мне вырезку из московской газеты со статьей Галины Литвиновой: «… вымирание русских идет с таким ускорением, что скоро и ассимиляция не поможет скрыть убыль населения».

Николай Васильевич Грешневиков, крестьянин и плотник, недавно вышедший на пенсию, человек в высшей степени образованный: он успел до войны закончить всего два класса, и потому яд образованщины не убил в нем природного здравого смысла. Николай Васильевич отлично помнит и сознает смысл целенаправленного удушения деревни. Запреты на косьбу и ограничения поголовья домашнего скота, закрытия школ и магазинов, людоедские «нормы» на медицинское обслуживание (сейчас один врач «положен» на 800 человек, а один фельдшер – на 150 голов скота). Он помнит горы хлеба на целине, помнит и то, как совсем недавно, в середине 70-х, спешили изо всех деревень занять очередь в заготконтору, чтобы сдать мясо по полтора рубля килограмм. Помнит, как, «выдавленный» налогами, уезжал последним из деревни Редкошево в поселок Борисоглебский, где теперь с тоскою посматривает из окна белокирпичного дома на мусорку под окном. Николай Васильевич если и обманывается, то несильно: сознает, что наступил новый, и, быть может, последний этап уничтожения крестьянства. Власть предержащие тщательно подготовили грядущую пытку голодом, и ныне заняты «раскачкой» гражданской войны.

– Не было жизни нормальной, – почти равнодушно произносит пожилой крестьянин. – И не дадут нам жить все эти ельцины-горбачевы. Народ отказывается держать скотину: комбикорма нет, хлеб – по карточкам, сухарей не насушишь вдоволь. За молоко корма выдавать перестали. Сдашь мясо – налоги дерут, да и деньги уже и по телевизору «деревянными» называют. А с чего бы? За нашим рублем – золото, алмазы, лес, нефть, прорва всего…