Ракель крикнула из кухни, чтобы Харри помог ей принести поднос. Картинка перед глазами погасла.

Играл оркестр, и ветер доносил обрывки музыкальных фраз. Харри открыл глаза. Все кругом было белым. Белый свет солнца, мигающий между дрожащими на ветру белыми занавесками, белые стены, белый потолок и белое постельное белье; мягкое, оно холодило горячую кожу. Харри повернулся на бок. Ракели не было, но подушка еще хранила отпечаток ее головы. Харри посмотрел на свои часы. Пять минут девятого. Ракель с Олегом ушли на Крепостную площадь, откуда должна была начаться детская процессия. Они договорились встретиться в одиннадцать перед караульным помещением у Королевского дворца.

Харри закрыл глаза и еще раз вспомнил эту ночь. Потом встал и прошлепал в ванную. И там тоже все было белым: белая плитка, белый фарфор. Харри встал под ледяной душ и замурлыкал старую песню:

— …a perfect day![51]

Потом он взял заботливо положенное для него Ракелью толстое махровое полотенце — белое — и стал растираться, разглядывая свое лицо в зеркале. Сейчас он счастлив, разве нет? Именно сейчас. Харри улыбнулся зеркалу. Зеркало улыбнулось ему в ответ. Как у Экмана и Фризена. Улыбнись миру…

Харри громко засмеялся, обмотался полотенцем и, осторожно ступая мокрыми ногами по коридору, вернулся в спальню. Харри понял, что вошел не в ту спальню, только через пару секунд, потому что и здесь все было белым: стены, потолок, безупречно застеленная и покрытая старомодным вязаным покрывалом двуспальная кровать и комод с семейными фотографиями на нем.

Харри уже повернулся было, чтобы уйти, как вдруг замер. Он стоял, не зная, что делать: будто одна половина его мозга приказывала забыть обо всем и выйти из комнаты, а другая — вернуться и удостовериться, что он увидел именно то, что и думал. Вернее сказать — то, чего боялся. Чего именно он боялся и почему, он не понимал. Понимал он только одно: как все прекрасно, как не хочется ничего менять — даже к лучшему. Ничего. Но было поздно. Конечно, поздно.

Харри перевел дыхание, повернулся и подошел к комоду.

Черно-белая фотография стояла в простенькой золоченой рамке. У женщины на фотографии было худое лицо, высокие скулы и спокойный, смеющийся взгляд. Женщина смотрела чуть повыше камеры, очевидно, на фотографа. В ее взгляде ощущалась сила. Поверх простой блузки висел серебряный крестик.

«Вот уже две тысячи лет ее рисуют на иконах».

Нет, не поэтому Харри с первого взгляда увидел что-то знакомое в том лице на фотографии.

Сомнений не оставалось. Это была та же женщина, которую он видел на фотографии в комнате Беатрисы Хофман.

Я пишу это, чтобы тот, кто найдет мои записи, смог понять, зачем я сделал то, что сделал. Часто в жизни мне приходилось выбирать из двух зол — и меня можно судить, с учетом этого. Но учтите к тому же, что я никогда не пытался уйти от выбора, никогда не уходил от своего нравственного долга, предпочитая пусть ошибиться, но не жить трусом, как молчаливое большинство, что прячется за чужой спиной и позволяет делать выбор за себя. И свой последний выбор я сделал, потому что хочу с чистым сердцем предстать перед Господом и вновь встретиться с Хеленой.

— Черт!

Харри ударил по тормозам — по пешеходному переходу на перекрестке устремилась пестрая толпа, кто в деловом костюме, кто в национальном наряде. Похоже, весь город уже на ногах. Казалось, зеленый свет не загорится никогда. Наконец Харри отпустил сцепление и нажал на газ. Найдя место для парковки на Вибесгате, Харри вышел из машины и, подойдя к двери многоквартирного дома, где жил Фёуке, позвонил. Мимо пробежал мальчуган на роликовых коньках и так громко дунул в пластиковый рожок, что Харри вздрогнул.

Фёуке не отвечал. Харри вернулся к машине и достал фомку, которая всегда лежала у него под задним сиденьем, поскольку замок багажника был сломан. Потом снова подошел к двери и обеими руками нажал на оба ряда кнопок на панели звонка. Ему ответил нестройный хор возмущенных голосов, — разумеется, момент неподходящий: кто как раз рубашку наглаживает, кто начищает ботинки. Харри сказал, что он из полиции, и кто-то, должно быть, ему поверил, потому что вдруг послышался жуткий писк, и дверь открылась. Прыгая через три ступеньки, Харри добежал до четвертого этажа. Сейчас сердце билось еще сильнее, чем все эти пятнадцать минут — с тех пор, как он увидел фотографию в спальне.

Цель, которую я перед собой поставил, уже стоила жизни нескольким ни в чем не повинным людям, и по-прежнему остается опасность, что погибших станет еще больше. Так всегда бывает на войне. Поэтому судите меня как солдата, выбор у которого невелик. Вот и все, о чем я прошу. Но если вы станете осуждать меня, знайте, что вы — всего лишь грешные люди, такие же, как и я, потому что, в конце концов, Судия у нас только один — Бог. Вот мои воспоминания.

Харри стукнул кулаком по двери Фёуке и выкрикнул его имя. Не получив ответа, он подсунул под замок фомку и навалился со всей силы. С третьей попытки дверь подалась. Харри перешагнул порог. В квартире было тихо и темно, и почему-то это напомнило Харри спальню, в которой он только что был, — здесь тоже было пусто, и ощущалась покинутость. Войдя в гостиную, Харри понял: квартира в самом деле покинута. Все бумаги, что были разбросаны по полу, книги на покосившихся полках, чашки с недопитым кофе — все это пропало. Мебель была сдвинута в угол и накрыта белыми покрывалами. Луч солнца падал из окна на связку листов посреди комнаты.

Когда вы это прочтете, надеюсь, меня уже не будет в живых. Надеюсь, нас никого не будет в живых.

Харри присел на корточки рядом со связкой.

«Великое предательство, — было напечатано на первом листе. — Воспоминания солдата».

Харри развязал веревку.

Следующая страница:

Я пишу это, чтобы тот, кто найдет мои записи, смог понять, зачем я сделал то, что сделал.

Харри пролистал пачку — похоже, здесь несколько сотен страниц плотно напечатанного текста. Харри взглянул на часы. Полдевятого. Он нашел в блокноте номер Фрица из Вены и позвонил ему по мобильному. Фриц как раз возвращался домой после ночного дежурства. После минутного разговора с ним Харри позвонил в справочную, где его соединили с нужным номером.

— Вебер у телефона.

— Это Холе. С праздничком, так сказать.

— Пошел ты! Зачем звонишь?

— Ну… Наверное, у тебя на сегодня какие-то планы…

— Да. У меня были планы запереть дверь и окна и почитать газеты. Выкладывай, что тебе нужно!

— Снять кое-какие пальчики…