— Твой отец всегда сильно влиял на мои решения. Может быть, потому что его звали так же, как твоего деда. Имя деда продолжало существовать в мире, поэтому случилось кое-что невероятное. Вначале все было так же, как у всех, но потом он начал получать письма, а ведь маленькие дети не получают писем… Я стала вынимать из ящика эти письма. Однажды он вернулся раньше и, увидев это, не забрал письма, адресованные ему, из моих рук, но сказал, чтобы я прекратила это делать, что мне должно быть стыдно…

— Он никогда не простил меня, даже не пытался понять. С другими было иначе, потому что они были старше и, следовательно, более ответственны или менее злопамятны. Они лучше понимали положение вещей… Мы жили очень плохо, когда Хайме был совсем маленьким, тогда он только и умел, что есть и спать, зато старшим повезло больше, они знали своего отца…

Воспоминание о том вдовце заставило бабушку горько усмехнуться. Она не считала себя неверной, вероломной обманщицей. Она чувствовала себя пустой и навсегда приговоренной к одиночеству. Они больше не говорили друг с другом. Годом позже другой мужчина попытался стать для нее родным. Он был таксистом и жил в Лавапьес, его родным языком был уличный жаргон, который был и ей родным до того, как она вышла замуж; он развлекал ее и сумел обольстить. Он не торопился. Он был женат. Его звали Маурисио.

— Он был очень… приятный.

Как ванильное мороженое или развлекательный фильм, или любовный роман, который хорошо заканчивается, приятный, как вальс Штрауса, таким был Маурисио, и таким было все, что исходило от него. Она боялась, что любовь, которая случилась однажды, придет к ней снова, она боялась и желала ее одновременно. Но она никогда об этом не говорила, не могла найти нужные слова, в ее голове вертелись синонимы к слову «приятный» — от слова «симпатичный» до слова «очаровательный».

— Поэтому я не могла выйти замуж ни за кого из них. Понимаешь? Но твой отец говорил мне об этом все время, он даже повышал голос, с полным нравом считал, что может требовать от меня: «Выходи замуж, мама», — говорил он мне, — «почему ты не выходишь замуж? Выходи замуж или прекрати все это». Но он должен был понять, что я никогда бы их не полюбила, я не любила, да и не могла это сделать, ведь почти все они тогда были женаты.

Бабушка не могла догадаться, что мотивы поведения ее сына кроются во многих вещах — от классической сыновней ревности до мучительного желания иметь отца, быть не хуже других. Отец оставался для него неизвестным, он знал о нем только по ее рассказам, больше похожим на анекдоты. Бабушке всегда казалось, что она не смогла стать ему хорошей матерью.

— Меня не волновало, что Хайме должен был обо мне думать. Я продолжала хранить верность его отцу, это было все годы, так будет всегда. Однажды, когда он уже стал старше, мы говорили об этом, у меня возникло ощущение, что он хотел поверить мне, но ничего не понял, не смог понять, потому что с ним никогда не случалось ничего подобного. «Эти вещи понятны только женщинам, мама, не нужно влюбляться, это приводит к сумасшествию», — сказал он мне. И я ответила, что это неправда, потому что и Хайме меня так же сильно любил, я знаю, с ним происходило то же самое, что и со мной. Но твоему отцу все это было непонятно. И поэтому мне жаль его.

Я была готова пожалеть отца, когда наконец он отважился позвонить, почти через пятнадцать дней после своего ухода. Он позвонил, чтобы пригласить меня пообедать в каком-то ресторане, приличном и дорогом, там он спасался бегством, когда хотел вернуть себе уверенность. Никто не понял, почему я приняла приглашение на этот обед. Матери это показалось провокацией коллаборациониста, сестра назвала меня изменницей в более радикальных выражениях, и даже Сантьяго спросил, почему я согласилась. Это мой отец, отвечала я всем, но у меня было ощущение, что никто этого не понимал.

— Мама очень беспокоится, — сказала я, прежде чем сесть за стол. Я теперь представляла себе, что чувствовала бабушка, когда от нее ушел дед. А теперь то же самое переживала моя мать, раньше ей не приходилось проходить через такое унижение, прежде она всегда была такой легкомысленной, что казалось, просто плывет по жизни. — Тебе следовало сделать это раньше, так было бы лучше, а теперь… Она чувствует себя бесполезной, старой вещью. Я думаю, что именно это заставляет ее сильно страдать, а вовсе не сам факт того, что ты ее бросил. Она чувствует себя преданной.

— Да, — отец перевел взгляд на свои ногти, прежде чем скривить губы, пытаясь улыбнуться, — но я не виноват.

— Возможно, нет, — я должна была сдержать себя, чтобы не закричать, потому что его улыбка выбила меня из колеи, — но ты мог бы признаться в этом.

— Хорошо, — он посмотрел на меня, — это большое предательство, огромное, гигантское, но я не виноват, и ни тебе, ни твоей матери не следует так считать. Я тоже старею, Малена, я тоже. И я не хотел влюбляться в другую женщину, никогда ее не искал, в этом ты можешь быть уверена. Я знаю, что кажусь подлецом, когда это говорю. Объективно я был раньше лучше, живя с женщиной, которая все делала ради меня, которая никогда меня не покинула бы, которая мне сочувствовала, я…

— Ты подлец, папа.

— Так и есть, дома было лучше для меня, намного лучше, не сомневайся. Теперь все иначе… Кити намного моложе меня. Я в ней не уверен, понимаешь? Я никогда ни в чем не уверен. Я умираю от ревности, я боюсь, что не смогу… Однажды я не смогу подняться, а она будет всегда на одиннадцать лет моложе меня, почти на двенадцать. Боюсь, однажды я превращусь в жаркое, которое смотрит телевизор. Я больше не могу спокойно спать, я чувствую себя старым, изношенным… Знаю, она меня бросит, как я бросил твою мать. Я сам так же рискую.

— Люди всегда рискуют, — пробормотала я. Я умирала от зависти.

Когда он говорил, я чувствовала дурной запах у него изо рта, но мы тем не менее продолжали болтать за обедом. Я была на стороне матери, потому что она нуждалась во мне, а отец — нет. Я сказала ему об этом, еще сказала, что всегда, несмотря на произошедшее, он сможет встречаться со мной, а он ответил мне, что он об этом знал, что он об этом всегда знал.

После кафе я пошла искать маму, и мы отправились в кино и ели тартинки со сливками. Вместе мы провели много часов, строя планы на будущее. Я пыталась помочь ей собраться с силами, поднять настроение. Эта женщина, которая никогда ничего не делала, которая никогда никуда не ходила, которая проводила все дни моего детства, не зная, чем заняться, и просиживала днями в кресле в гостиной перед телевизором, теперь не могла сидеть дома. Она брала телефон и звонила мне.

— Что мы будем делать сегодня?

Мы пересмотрели огромное количество фильмов, все театральные постановки, все выставки в городе. Мы участвовали во всех местных демонстрациях, когда своевременно о них узнавали. Мы интересовались всем: пылесосами, чистящими под паром, какими-то горшками, чтобы готовить без жира, революционными печами, северным гагачьим пухом, швейными машинами без игл, японской косметикой. Мы использовали все скидки января, обошли все распродажи февраля, мы побывали во всех больших магазинах, гипермаркетах, торговых центрах и по цепочке обошли магазины квартала, которые объявляли о себе по радио. Я предложила матери записаться на курсы керамики, декорирования, икебаны, садоводства, макраме, йоги, кулинарии, психологии, макияжа, переплетного дела, каллиграфии, рисования, музыки, гадания на таро, папье-маше, короче, всего, что хоть как-то могло ее отвлечь. Мы вместе осмотрели две дюжины гимназий, я советовала пойти учиться, начать свое дело, переехать, написать книгу, заняться всем тем, о чем она прежде мечтала. Мы прошли все мадридские академии для взрослых, и хотя первый визит, казалось, заинтересовывал ее в выбранном деле, всегда находилось что-то, что потом отталкивало. Со мной же не происходило ничего необычного, мама приходила ко мне поесть. Меня это угнетало, она начала действовать мне на нервы. Все дело было в том, что мою мать ничего не интересовало, и она говорила только на две темы: об инфаркте, который гипотетически мог произойти с отцом, пока он ведет распутную жизнь с этой чертовой шлюхой, которая ему в дочери годится, и о Рейне с ее тайнами.