Твой раскаивающийся и любящий отец.

Да, играет с ней, Нормой Джин. Как играла тощая, но сильно беременная кошка (она с ужасом наблюдала за этой сценой из окна «Капитанского дома») с крохотным крольчонком на лужайке. То позволяла несчастному, окровавленному, жалобно попискивающему существу отползти на несколько дюймов в траву, то снова весело набрасывалась на него рвала когтями и зубами, острыми зубами хищницы снова позволяла несчастному и окровавленному и попискивающему существу отползти на несколько дюймов снова набрасывалась на него. И все это до тех пор, пока от крольчонка не остались лишь нижняя часть туловища и задние, все еще подрагивающие лапки. (Муж не разрешил ей вмешиваться. Нарушать естественный процесс природы. Такова уж природа кошки, потом, это только огорчит ее, вообще уже слишком поздно, крольчонок все равно умирает.) Нет. Об этом даже думать невыносимо.

«Мой отец — состарившийся, уже не слишком здоровый человек. Он не хотел быть жестоким. Ему стыдно, что он бросил меня еще совсем малышкой. Оставил с Глэдис. Он хочет восстановить отношения. Я могу жить с ним, стать его другом. Почтенный пожилой мужчина. Благородная седина. Наверное, неплохо обеспечен, но моих денег с лихвой хватит на нас двоих. МЭРИЛИН МОНРО И ЕЕ ОТЕЦ — он будет сопровождать меня на премьерах. Но почему он не объявился раньше? Чего он ждал?»

Ведь ей уже тридцать три! Тут вдруг ей пришло в голову, что отец, возможно, стыдился Мэрилин Монро, потому и не хотел публично признавать их родства. Ведь в письмах он называл ее только Нормой. Писал, что не хочет смотреть фильмов с Монро еще она подумала, что, возможно, отец все это время ждал смерти Глэдис.

— Но я не могу выбирать между ними! Я люблю их обоих.

Со времени возвращения в Лос-Анджелес для работы над фильмом «Некоторые любят погорячей» она навестила Глэдис лишь однажды. По-видимому, Глэдис знала о беременности Нормы, но о выкидыше дочь ей ничего не сказала, а Глэдис не спрашивала. За время посещения они погуляли по двору, несколько раз прошлись до изгороди и обратно.

— Предана я маме. Но сердце мое с ним.

Вот в таком состоянии отправилась она в путь заблудилась в горах над городом. Затем долго блуждала по кладбищу «Форест-лоун» заблудилась в Гриффит-парк наконец заблудилась на окраинах Глэндейла и даже если б вернулась в Голливуд оказалась в Беверли-Хиллз, то вряд ли смогла бы припомнить, где живет. Какая любезность со стороны мистера Зет и Студии! Они приобрели для нее небольшой, со вкусом обставленный коттедж неподалеку от Студии, но она никак не могла вспомнить, где именно. Пришлось зайти в аптеку в Глэндейле, где ее, черт побери, тотчас узнали, пялились и перешептывались и улыбались — несмотря на то что она была вконец измучена в измятой одежде без грима, с покрасневшими от усталости глазами за темными стеклами очков. Оттуда она позвонила в офис к мистеру Зет умолила прислать за ней водителя, тот довез ее до дома, который она поначалу не узнала.

Дом находился на Уитгер-драйв, кругом пылали алые бугенвиллеи и высились пальмовые деревья, ее под руку подвели к двери, и та вдруг резко распахнулась, и на пороге стоял высокий с худощавым лицом встревоженный мужчина средних лет, и еще на нем были очки с толстыми стеклами она в смятении, ослепленная мигренью, в первый момент не узнала его.

— Дорогая, ради Бога! Это же я, твой муж.

Сцену с песенкой «Хочу, чтоб любил ты меня» переснимали тридцать семь раз — до тех пор, пока Монро наконец не удовлетворилась не заявила, что вряд ли может сыграть лучше. Причем ряд этих сцен показались В. и другим практически идентичными, но Монро улавливала между ними какие-то микроскопические различия, и эти крохотные различия почему-то имели для нее огромное значение — словно от этого зависела сама ее жизнь, она реагировала на свои мелкие промахи, как может реагировать только женщина, жизни которой что-то угрожает, — гневом и паникой.

Вся съемочная группа окончательно вымоталась. Она сама вымоталась, но была довольна даже улыбалась. Режиссер сдержанно похвалил ее. Его Шугар Кейн! Бережно взял ее руки в свои и поблагодарил ее, как часто делал на съемках «Зуд седьмого года», тогда она отвечала ему улыбкой и смущенным хихиканьем. Но теперь Монро вдруг вся сжалась и отпрянула, как кошка, которая не желает, чтобы к ней прикасались вообще или именно этот человек. Дыхание ее участилось, в глазах сверкала ярость. В. готов был поклясться, что она вот-вот взорвется!

В. был знаменитым голливудским режиссером, учившим и направлявшим эту «трудную» актрису в самой первой ее комедии, ставшей коммерческим хитом сезона и отмеченной критиками еще в 1955-м. «Девушка Сверху» стала настоящим комедийным триумфом Мэрилин Монро, однако она почему — то не слишком доверяла этому режиссеру. Прошло всего лишь три года, но с тех пор Монро сильно изменилась. В. просто не узнавал ее. Она уже не была той Девушкой. Теперь она не заглядывала ему в глаза, ища одобрения и похвалы. Теперь она уже не была замужем за Бывшим Спортсменом, ей не приходилось прятать свои синяки. А однажды на съемках в Нью-Йорке она вдруг разрыдалась в объятиях режиссера рыдала так, точно у нее вот-вот разорвется сердце. И В. обнимал и утешал ее, как отец ребенка, он никогда не забудет всей нежности и трогательности этого момента, а вот Монро, похоже, напрочь забыла. Истина заключалась в том, что теперь Монро никому не доверяла.

— Да и как я могу доверять? На свете существует всего лишь одна «Монро». И людям хочется видеть ее унижение.

Иногда она спала на Студии, у себя в гримерной. Дверь запиралась, снаружи на ручку вывешивалась табличка «ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ», и один из преданных ей служащих, чаще всего это был Уайти, охранял ее покой. Спала она в одних трусиках, с голыми грудями, все тело покрывалось потом, пахло от нее, как от испуганного зверька, иногда ее рвало от переутомления, жидкий нембутал пульсировал в крови, подгоняемый толчками сердца, она проваливалась в тяжелый крепкий сон, такой утешительный, без сновидений. Приступ страха проходил, и на нее снисходило успокоение — конечно, это риск, ведь от таких доз сердце однажды может просто остановиться, но другого выхода у меня нет. За время этого сна — порой она могла проспать целых четырнадцать часов кряду, порой ей было достаточно двух-трех часов — израненная душа исцелялась.

Правда, иногда она просыпалась в смятении и страхе, не понимая, где находится.

Часто ей казалось, что она вовсе не в гримерной на Студии, но в летнем доме, в детской комнате, в которую после выкидыша не заглянула ни разу; порой казалось, что находится она в какой-то незнакомой комнате в частном доме или же в гостиничном номере. Где она снова была Нормой Джин, свидетельницей сцены разрушения, которое устроила здесь какая-то незнакомая, обезумевшая женщина, — баночки с кремом перевернуты, тюбики помады разбросаны по полу, там же рассыпаны пудра и тальк, одежда сорвана с вешалок и безобразной грудой свалена в гардеробе. Иногда ее любимые книги тоже были испорчены, страницы из них вырваны и разбросаны по полу, и зеркало треснуло там, где по нему ударили кулаком (да, действительно, на руке у Нормы Джин синяки); а однажды все зеркало оказалось вымазано губной помадой, алый знак, начерченный на нем, напоминал дикий крик.