— Да, — ответил Пол Уайз.

Тишина становилась все более и более угрожающей, и неподвижный воздух над блестящей поверхностью стола пронизали мощные заряды ненависти. Только сердобольная Пат Уилер, которая всегда особенно хорошо относилась к Уайзу, попыталась было возразить:

— Пол! — воскликнула она, — этого не может быть!

А потом добавила, обращаясь к остальным собравшимся, которые осуждающе посматривали на нее:

— Вы же сами прекрасно знаете, он не мог сделать такое.

Искренний порыв Пат Уилер не только не разрядил обстановку, но лишь усугубил и без того неловкую ситуацию. Пол Уайз бросил на нее полный благодарности взгляд, а потом повернулся к остальным.

— Спасибо, Пат, — медленно произнес он.

Было видно, что он не привык выступать перед таким скоплением людей. Голос его звучал мягко и приглушенно, как в частной беседе с глазу на глаз.

Со всех сторон послышались возгласы: «Что он говорит?», «Громче!». Эти бесцеремонные окрики вывели его из оцепенения. Он снял очки, положил руки на дубовую столешницу и заговорил, с явным усилием повышая голос:

— Большинство из вас, — устало произнес он, — были друзьями моих родителей.

Эта ненужная, и даже нелепая фраза вызвала раздражение у всех собравшихся, напомнив им, что Уайз, несмотря на преклонные годы, которые подчеркивала возмутительная небрежность в одежде, был моложе их.

— Наверняка вы очень высоко ценили моего отца, уважали за его твердость, благодаря которой он сколотил себе огромное со стояние буквально из ничего и стал основателем целой империи.

Уайз устремил взгляд куда-то в пространство, так что нельзя было понять, страдает он близорукостью или дальнозоркостью. Как бы то ни было, обращался он явно не к тем, кто сидел перед ним, а к какому-то воображаемому слушателю.

— В то же время, —продолжил Уайз с той же однообразной интонацией, — отец был идеалистом, как и все вы. Создавая Глобалию, вы наверняка разделяли его мечты: основать демократическое общество, неподвластное истории, избавить людей от вечного возвращения к придуманным ими же утопиям и от тех преступлений, которые влекут за собой эти утопии, раз и навсегда покончить с жестокой географией, заставляющей каждый народ отстаивать свой клочок земли...

Окаменев от изумления, все собравшиеся одновременно думали об одном и том же: они совсем не знали Пола Уайза. Пара дежурных фраз при встрече, всегда подчеркнуто вежливых, взгляд из-за толстых стекол очков, безмолвное присутствие, — больше ничего от него и не ожидалось.

Тем временем Уайз снова надел очки и пристально смотрел на Альтмана.

— Да, — сказал он, обращаясь к своему обвинителю, — я основал «Уолден». Это было давно, но мне иногда кажется, будто это случилось вчера... Мне тогда было десять лет. Я был единственным ребенком в семье. Не знаю, зачем я вам все это рассказываю...

Он пожал плечами с таким видом, как будто для него уже ничто не имело значения.

— Мне всегда очень хотелось иметь какую-нибудь зверушку, чтобы не чувствовать себя таким одиноким, но родители так и не разрешили мне никого завести.

Выражая охватившую всех неловкость, Алек Хаймс издал некий звук, напоминающий покашливание. Но на Уайза сейчас явно не действовали подобные призывы к порядку.

— Однажды я нашел на улице книгу. Она валялась прямо на земле, и прохожие пинали ее ногами. Она была вся измята и растерзана, и я приютил ее, словно заблудившуюся кошку. Вот так я и начал собирать свою коллекцию, нечто вроде приюта для бездомных животных.

— Если ты надеешься разжалобить нас своими рассказами про зверушек... — вмешалась Лори.

Уайз даже не взглянул в ее сторону. Он лишь слегка прищурил глаза, словно читатель, которому мешает сосредоточиться шум какой-то машины.

— Мои родители дожили до глубокой старости, а когда они умерли, оставив мне в наследство огромное состояние, я стал тратить оказавшиеся в моем распоряжении средства на ассоциацию и, прежде всего, на то, чтобы уберечь ее от любых посягательств. Очень скоро я понял, что только в «Уолдене» обладаю реальной властью. В империи, которую завещал мне отец, мне предоставлено лишь одно право: право обогащаться. Все было заранее спланировано так, чтобы от моих решений абсолютно ничего не зависело, чтобы я ничего не мог изменить. Думаю, то же самое можно сказать и о каждом из вас.

По залу прокатился возмущенный ропот, но никто так и не решился открыто возразить. В конце концов, Уайз сказал правду, и всякий, кто стал бы это отрицать, поставил бы себя в смешное положение. Но Гас Фаулер все-таки решил, что нельзя оставить безнаказанным это слишком правдивое замечание, и прошипел:

— С какой стати тебе понадобилось что-то менять? Если и так все идет как надо...

Уайз надавил двумя пальцами на переносицу на уровне глаз, словно пытаясь отогнать внезапный приступ мигрени.

— Наверное, все дело в том, что мои родители прожили слишком долго, — продолжил он. — Когда они умерли, уже ничего было не исправить. Я привык смотреть на мир широко открытыми глазами, ходить пешком по настоящим улицам, есть в обычных кафе и, прежде всего, говорить с людьми. Когда я оказался среди вас, чтобы занять место отца, я долго не мог взять в толк, в каком мире вы живете. Мне казалось невероятным, что вы не осознаете, что Глобалия сотворила с человеком.

— Может быть, тебе больше по сердцу дикари из антизон? — холодно осведомился Муниро все с тем же каменным лицом. — Тебе понравится, если они прорвутся сюда и перережут нам глотки?

— Чем дольше я за вами наблюдал, — продолжал Уайз, — тем больше убеждался, что «Уолден» — единственное прибежище для тех, что не смирился с нынешним положением вещей, для тех, кто хочет вернуть человечеству его историю.

— Слова! Слова! — проверещал Гас. — Все ясно: ты стал нашим врагом!

— Нет, — слабо улыбнувшись, поправил его Пол Уайз. — Не врагом, а противником. Это не одно и то же. Рон мне как-то объяснил, в чем разница. Враг — это тот, кто тебя ненавидит и стремится погубить. Противник — тот, кто тебя любит и хочет изменить к лучшему. «Демократия лелеет своих врагов и уничтожает противников». Это ведь одно из твоих любимых высказываний, да, Рон?

С самого начала этой исповеди Альтман молча сидел в своем кресле, не привлекая к себе внимания, и поглаживал бороду. Лицо его оставалось совершенно бесстрастным. Он ограничился тем, что слегка наклонил голову в знак согласия.

— В тот день, когда ты сказал мне эту фразу, — продолжил Уайз, — у меня мелькнуло подозрение, не догадываешься ли ты о чем-то. Я на два месяца приостановил деятельность «Уолдена». Но ты не стал ничего предпринимать, и я подумал, что ошибся. С тех пор прошло уже больше десяти лет. На самом деле я был прав, так ведь?

Альтман медленно опустил веки, и этот таинственный жест мог означать все, что угодно. Гас Фаулер, который в смятении переводил взгляд с одного на другого, пытаясь уловить реакцию обоих, усмотрел в этом явное подтверждение слов Уайза и взорвался: