чтобы даже в могиле скрыть клеймо своего преступления. Невежественные крестьяне все переиначивают по-своему: они говорят, что она приручила большого злого волка и заставляла его пожирать всех, кто не платил податей, что он был похоронен у нее в ногах и является вместе с ней; но это неверно. Я вам рассказал все точно так, как рассказывали госпоже канониссе; она отлично знала эту историю со слов самого старого из окрестных кюре.

Окончив свой рассказ, Жерве еще раз с серьезным видом осенил себя крестом, поклонился своему хозяину и собрался было идти, но Флавьен остановил его:

— Погодите, Жерве; нет ли каких-либо следов этой истории в документации поместья?

— Нет, сударь. Вы действительно найдете там имена, грамоты, контракты и акты о продаже, которые доказывают существование госпожи Элиетты в господина Траншелиона; но что касается этой истории, которая дошла до нас только как предание, ваша бабушка, сколько ни искала, так и не смогла обнаружить никаких ее следов.

— Не считая портрета и печей? — спросил Тьерре. — Ей богу, пока я их не увижу, я не лягу спать!

— И я тоже, — добавил Флавьен. — Дайте-ка нам ваш фонарь, Жерве; в башне, наверно, льет с потолка.

— Нет, господин граф, кровля у башни надежная. Но я сам посвечу вам.

И с решительностью, противоречившей всем его суевериям, старик пошел вперед, пересек двор, поднялся на лестницу башни и остановился лишь на чердаке, где среди старой мебели он нашел и показал им остаток перегонного куба и части печи для химических опытов, почерневшие от огня. Затем он перебрал свернутые в трубку полотна — то были старинные портреты, вынутые из рам, обветшалые холсты, на которых уже почти не осталось следов живописи, — и выбрал из них одно, которое как будто сохранилось немного лучше других.

— Это она, — сказал Жерве, не разворачивая холста.

— Заберем ее, — решил Тьерре, — мы лучше рассмотрим портрет в гостиной; если эта особа неприятна добрейшему Жерве, незачем расстраивать его и задерживать в такой поздний час.

Старик молча поклонился, проводил хозяев в гостиную, зажег свечи, напомнил молодым людям, что в камине горит огонь, на столе приготовлены кипятильник, чай, ром, лимоны, пирожные, сигары, и спокойно удалился, в то время как Крез, успев отвести в конюшню и почистить лошадей, тоже вернулся к себе в комнату, беззаботно посвистывая.

Тьерре развернул холст:

— Посмотрим на госпожу Элиетту!

Краски на портрете немного облупились, холст по углам слегка погрызли крысы, однако госпожу Элиетту вполне можно было разглядеть, и живопись оказалась не так уж плоха. На Элиетте была амазонка времен мадемуазель де Монпансье[41] и шляпа из мягкого фетра с зеленым пером; замшевый камзол был стянут шарфом. Ее белокурые волосы, по-видимому, естественно вились, шея, подбородок и руки казались молодыми, рот был прелестный, алый, губы сложены бантиком. Остальное скрывала черная полумаска. Сбоку, на фоне, были написаны имя и дата, в точности указанные Жерве.

— Я увезу эту картину и отдам ее реставрировать, — сказал Флавьен.

— Боже тебя сохрани, она потеряет ценность, всю характерность; прикрепим ее к обоям булавками и найдем для нее раму, гармонирующую с ее ветхим видом.

Они нашли булавки, которыми канонисса пользовалась Для своего туалета, и госпожа Элиетта была выставлена на стене. В это время хриплый и жалобный голос четко произнес в углу комнаты:

— Друзья мои, я умираю!

То был старый попугай; обманутый ярким светом, он, как обычно, медленно пробуждался, выгибая спинку и повторяя единственные запомнившиеся ему слова.

— Как! Эта ужасная птица еще здесь? — воскликнул Флавьен. — Право, в этом унылом Морване и в этом мрачном Мон-Ревеше все такое зловещее!

Тьерре подошел к столетнему Жако и снисходительно почесал его.

— Если на то пошло, так это у тебя сегодня разыгрались нервы, милый друг! На что ты жалуешься? Ты находишься в Старом замке, маленьком, но унылом донельзя; вокруг тебя твои земли; тебе не надо, скучая и досадуя, делать их более плодородными, поскольку они проданы, а из всех способов эксплуатации земельной собственности во Франции это единственный, который мне понятен и которым я воспользовался бы, если бы бог обременил меня родовым поместьем. С вершины твоего владения открывается великолепный вид, если только ты захочешь подняться на сто семнадцать ступенек твоей дозорной башни. Твои леса не доставляют тебе неприятностей, с тех пор как ты гуляешь в них только для удовольствия, но в них водится дичь, которую тебя умоляют убить, чтобы спасти в округе гречиху и картофель. Наконец, в твоем замке есть привидение, страшное предание, таинственный портрет, печь алхимика и голос сивиллы[42], заучивший слова о смерти исключительно для того, чтобы услаждать твой романтический слух в осенние вечера. Какого дьявола тебе еще нужно? Если б у меня было все это, хотя бы на год, мое сердце и воображение обновились бы навсегда.

— А что тебе мешает остаться здесь? Остаться на год, на десять лет, навсегда, если ты этого захочешь. Послушай, может быть, ты примешь теперь от меня в дар Мон-Ревеш, раз уж выяснилось, что у него нет никакой коммерческой ценности и его можно включать или не включать в контракт, ничего не меняя в условиях продажи?

— Ты забываешь об одном, дорогой Флавьен: чтобы жить в таком домишке, не рискуя, что крыша упадет тебе на голову, надо ежегодно тратить не меньше тысячи франков на ремонт, а своим пером, при условии, что буду трудиться непрерывно, я зарабатываю самое большее тысяч шесть. Ты думаешь, стихи приносят доход? Я не могу удержаться и пишу много стихов, а моя проза не возмещает мне время, затраченное на них.

— Ну что ж! Пусть этот замок остается нам обоим. Я берусь содержать его в порядке, укреплять стены…

— А двери и окна? На тех, что со стороны деревни, можно сэкономить, но те, которые выходят во двор… Это же кружево!

— И это мое дело, раз я вменил себе в обязанность остаться владельцем бабушкиного дома. Давай заключим сделку: ты будешь, пока жив, пользоваться этим домом, не беря на себя ни расходов по его содержанию, ни налогов, а я буду время от времени наведываться сюда, чтобы пофилософствовать с тобой или покурить… Ты умеешь варить пунш? Здесь есть все, что нужно.

— Да, умею. Но материалистическая идея, которая пришла тебе в голову, вернула меня к действительности, — добавил Тьерре, наливая воду в чайник. — На какие средства я буду здесь жить? Ты ведь не должен кормить меня. Мы продали наши земли (видишь, я уже говорю так, будто владею Мон-Ревешем), и я не хочу проедать