Дальше изложил — по-шолоховски — всю правду: плохо, оказывается, обороняли станицу, военные не смогли отбить налеты, не всегда и отстреливались.

В письме и такое: «Обращаюсь к Вам, дорогой т. Маленков, с просьбой… Пришлите, пожалуйста, ППШ с патронами». Это он пишет о пистолете-пулемете, который ныне именуют автоматом; потому и просит, что такое оружие тогда еще было редкостью.

В письме ничего не сказано о гибели дома, огромной библиотеки и ценнейшего архива с рукописями и письмами. Дочь писателя, Светлана Михайловна, пояснила мне, как это произошло:

— Свой архив отец сдал под охрану в РО НКВД, чтобы его вывезли вместе с архивами райкома и самого райотдела. Но в панике бросили архив, и он пропал. Отдельные страницы рукописей подобрали солдаты, из них вертели самокрутки. Некоторые «бумажки» подбирались по дворам. Как их так разметало — никто не знает. История загадочная…

Хорошо, что один командир догадался подобрать с земли 140 листов черновой рукописи третьей и четвертой книг «Тихого Дона» — после войны они были переданы в ленинградский Институт русской литературы, известный как Пушкинский Дом.

На шолоховском письме Маленкову остались следы чтения-изучения. Красным карандашом подчеркнуты строки о бездействии при налете, о просьбе прислать ППШ и о матери. Простым карандашом в верхнем углу письма помечено: «Шолохов»; зеленым: «Сохранить»; синим: «Архив. 8. V. 46».

Сурова война. Только схоронили маму, жене приказ: «Полчаса на сборы!» Крикнул ее сестре: «Лидия! На одной ноге! Ничего, кроме документов; не вздумай с барахлом возиться…» Поторапливал жену: «Живо, живо, Маруся. Через часок, не позже, они (это он о немецких бомбардировщиках. — В. О.) опять тут будут. Обнюхались. Безнаказанность почуяли. Теперь всерьез возьмутся. Наш дом приметный…»

Она надела на детвору какие-то курточки и кофточки — а жара, подобрала в комнате коробку с лекарствами и пакет, перевязанный розовой ленточкой, — московские мужнины письма. Ее сестра — тоже в великой растерянности — успела прихватить лишь паспорт и зачем-то со столика со швейной машинкой четыре катушки ниток. Семья с четырьмя детишками отправилась в дальнейшие скитания, теперь в поселок Дарьинск на западе Казахстана.

Этот райцентр не просто так появился в судьбе беженцев. Обком при всех тогдашних трудностях с жильем предложил Шолоховым домик в центре Уральска. Писатель ни в какую: «Госпиталям негде размещаться!»

Ему удалось съездить в Дарьинск. Как похоже на Вёшки: рядом барханные пески, неширокие улицы… Нашел время зайти в райком партии. Познакомился, узнал последние сообщения Информбюро, услышал доброжелательное: будем приглядывать за вашими. Его попросили рассказать «про войну». Кто-то задал вопрос: скоро ли откроют на Западе второй фронт? Он тогда волновал всех. Отвечал с раздражением: «На союзничков надеяться нечего. Они мудрят, изворачиваются, особенно эта старая лиса Черчилль… Надо полагаться на свои собственные силы…»

Он полюбил эти казахстанские раздолья. Народ гостеприимен, степи напоминают донские, река Урал почти что Дон, тишь и малолюдье. И, видать, щедры эти места для охоты и рыбалки. Не случайно после войны станет почти каждый год приезжать сюда.

В конце июня 1942-го его на один день будто бы вернули в мирное время. Вызвали в Москву на сессию Верховного Совета; только в зале почти не было депутатов в штатском костюме; даже тыловики давно переоделись в гимнастерки или кители. Шолохов запомнился москвичам худым и уставшим.

Война тяжко отдается в душе — 11 июля немцы и итальянцы взяли Миллерово, а 24 июля вновь был сдернут красный флаг над обкомом — пал Ростов. Шолохов потом узнал: всего за полгода с небольшим оккупации области, да и то не всей, фашисты замучили, расстреляли и повесили 90 тысяч его земляков. А сколько успели угнать в неметчину! Почему-то добровольно явился к немцам художник Корольков, автор иллюстраций к «Тихому Дону». Потом ушел с ними в отступление и добрался до Германии. Неужто жена немка уговорила или какие-то обиды на советскую власть оказались повесомее его казачьего родословия?

В самом начале октября 1942 года ушла телеграмма главному редактору «Красной звезды»: «Здоров. Прошу санкционировать совместную поездку Карповым Сталинградский фронт. Ответ телеграфьте. Крепко обнимаю, Шолохов».

У него уже богатый военный опыт. Догадался, что быть на Волге главному в этот год сражению. Поэтому и захотел вместе с ответственным секретарем газеты отправиться в Сталинград.

Потрясен был увиденным и услышанным, когда прибыл в штаб фронта. Город разрушен непрерывными бомбежками. Положение обороняющихся хуже некуда: немцы прорвались к Волге. Сталинград могли взять не сегодня-завтра… С его падением немцам открывалась прямая дорога на Кавказ и в Закавказье — к нефтяным сокровищам. А как без них — бензина, мазута, керосина — воевать нашей армии.

Шолохов знал, что обороной города руководит Жуков, заместитель Верховного главнокомандующего. Но, увы, встретиться не удалось. И не настаивал — видел, что Жукову в этом аду не до журналистов. На приобщении к жизни фронта это не сказалось. У Шолохова была удивительная способность — становиться своим среди тех, о ком собирался писать. Сохранилось свидетельство земляка-фронтовика, будущего ростовского писателя Петра Лебеденко:

«Михаила Александровича я разыскал в небольшом окопчике. Чтобы попасть в него, от КП надо было ползти не менее двадцати метров. Именно ползти: немцы рядом, и снайперы их, конечно, не спят.

Шолохов и пожилой солдат сидели на ящике из-под гильз, парень лет двадцати — плечистый, с белесыми бровями, тоже в плащ-накидке — у стены окопа…

Усатый тихо говорил: „Оно как кому повезет, однако… Вот мы с Митькой — сын это мой — уже четыреста шешнадцать ден воюем, и ни царапины. А другой, гляди, только придет в роту и пульнуть-то по фрицам не успел — уже готов. Вот оно как…“

— А ты кто же будешь-то? Партейный инструктор? — неожиданно спросил он у Шолохова.

— Да что-то вроде этого…

— Газетки на пару закруток не найдется?

Газеты у Михаила Александровича не нашлось. Солдат досадливо поморщился, но Митька дал ему небольшую книжонку.

— Ошалел ты, что ль! Такую книжку — на закурки, соображать надо, однако…

Речь шла о „Науке ненависти“. Усач добавил: „Это такая наука, что без нее нашему брату никак нельзя, ну, никак, понимаешь? Писал эту книжку не простой человек… Все знает, однако. Душа у него солдатская, понимаешь? Он по окопам, как ты, запросто. Приходит, садится, говорит: „Покурим, братцы? У кого покрепче?““ Душа…»

Что дальше-то? Неожиданный бой. И Митьку убило. От очевидца осталось свидетельство: «Дымилась земля, снаряды рвали ее в клочья, гарь ползла по окопам, а солдат все стоял на коленях, недвижимый, как памятник сыну. Шолохов склонился над убитым парнем, взял его руку в свои ладони, крепко сжал ее… лицо его вдруг посерело, на висках взбухли бугорки вен, а в глазах была мука… Рота пошла в атаку. Сибиряк наклонился над сыном, губами прижался к его лбу, сказал чуть слышно: „Прощай, Митька. Вернусь — похороню“».