Я читал в Интернете, что когда люди, стоявшие 11 сентября возле горящего ВТЦ и зеваками глазевшие на этот пожар, вдруг оказались накрытыми облаком руин рухнувшей северной башни, они побежали прочь с такой немыслимой скоростью, на какую не были способны никогда в жизни!

Лежа на полу, я связанными ногами выбил входную дверь. Как я это сделал, не знаю.

Глоток чистого воздуха вернул мне сознание, а смертельная опасность – рассудок. Я лежал на пороге, всем телом еще внутри квартиры, а ногами на выбитой двери. Пожар был практически подавлен этой действительно пламегасительной пеной и газом, но что-то с такой силой жгло мне босые ноги, что я инстинктивно подтянул их к себе и увидел, что это плавится капроновая удавка.

Боль была нестерпимой, и если бы липкая лента не залепляла мне рот, я заорал бы во весь голос.

Впрочем, орать было некому, в конце февраля даже Майами пуст, не то что какой-то Сэндвилл! За исключением двух «писателей» – меня и профессора, жена которого смылась потусоваться в Нью-Йорк, – тут никого нет в радиусе трех кварталов вокруг.

Не знаю, что произошло раньше – я разорвал ногами плавящийся капроновый шнур или он сам перегорел…

Я перевернулся со спины на колени, вскочил и, прыгая через осколки стекла из выбитой двери, бросился прочь, на улицу, в сторону дома профессора.

На мое счастье, он сам трусцой бежал мне навстречу – в спортивных трусах и кроссовках. Я и не знал, что он встает в такую рань и бегает от инфаркта. Скорее всего он начал эти пробежки только пару дней назад, когда улетела жена. Конечно, он изумленно остановился:

– Пол, что случилось?!

Я мычал и тянул к нему голову с выпученными глазами и залепленным ртом.

Он понял наконец и осторожно потянул за край липкой ленты.

Я нетерпеливо замычал изо всех сил.

Он дернул, я распахнул освободившийся рот и закашлялся так, что повалился от этого кашля на землю.

– О мой Бог! Что случилось? Что с твоими руками? – причитал профессор.

Кашляя и отплевываясь, я повернулся к нему спиной, чтобы он развязал мне руки. Он подергал узел и сказал:

– Я не могу. – И кивнул в сторону дома: – А где Глен, Полина?

– Они уехали… – сказал я сквозь кашель.

– Уехали? О! – восхищенно воскликнул профессор, воспитанный американским кинематографом. – Они связали тебя, ограбили и удрали?

Я побежал в гараж – там на стене висели садовые ножницы и другие инструменты.

– Сюда! – крикнул я профессору. – Иди сюда!

Неловко работая за моей спиной садовыми ножницами, он продолжал восхищаться:

– Связали, ограбили и удрали! Это как в кино! Ты хочешь, чтобы я позвонил в полицию?

Впереди Банников с тремя паспортами и билетами и Полина с детской коляской, эдакая замечательная молодая пара с мирно спящим ребенком-инвалидом и тремя чемоданами. А за ними Харунов и трое его Сталлоне налегке, с одними спортивными сумками в руках.

Облегченно выдохнув, я утер пот с лица и уже спокойным шагом подошел к ним.

– Доброе утро, господа! – сказал я по-русски.

Описать выражения их лиц и отвалившихся челюстей не сможет никто, в театральных пьесах в таких случаях пишут «мертвая пауза».

Пользуясь этой паузой, я сказал:

– Это арабский рейс, вокруг двадцать агентов ЦРУ в штатском. Улыбайтесь как родному. Иначе…

Должен сказать, что Харунов и Банников первыми усвоили новые правила игры – Харунов улыбнулся натянуто, как гиена, а Банников с его прирожденным талантом хамелеона радостно распахнул руки и шагнул ко мне, собираясь меня обнять.

– О! Павел! Какими судьбами?

Но я остановил его:

– Без рук! У нас судьбы разные… Полина, возьми у него свои документы и иди сюда с ребенком.

– Но… – начал было Харунов.

Я повернулся к нему:

– Позвать ФБР?

– Следующий! – позвали от стойки регистрации билетов.

– Ты следующий, – сказал я Харунову. – Иди, пока я не позвал ФБР.

Он шагнул к стойке, положил на нее свой паспорт и билет и посмотрел на меня взглядом Мухаммеда Атта. Я понял, что следующая наша встреча – если она состоится – будет стоить мне жизни.

– Полина, – позвал я снова.

Но Банников не отдал ей документы, а, держа Полину под локоть, подошел ко мне вместе с ней и, улыбаясь по-родственному, сказал:

– Слушай, давай договоримся. Тебе Полину, а…

Я тоже улыбнулся:

– Заткнись. Тащи ее чемоданы и пацана.

– Но, Павел, ведь мы партнеры!

– Еще одно слово, и я сдам тебя в ФБР. Быстро пацана, на нас уже смотрят!

Я не врал, вокруг – в некотором, правда, отдалении – стояли и действительно смотрели на нас четверо молодых бесстрастных мужчин. А прогуливавшийся по залу черный полицейский остановился рядом:

– Any problem, gentlemen?[54]

– No, sir! – улыбнулся я. – No problem at all!

И Банников, отпуская локоть Полины, повторил, как попугай:

– Но, сэр! Но проблем эт ол!

Я взял из рук Рыжего все три паспорта – его, Полины и малыша – и сказал:

– Тащи коляску и вещи! Живо!

Полицейский, с недоумением хлопая глазами, смотрел, как Рыжий прикатил к моим ногам детскую коляску с Ивом, все еще безмятежно спящим, а потом и три их чемодана.

– What's going on?[55]– спросил полицейский.

– Don't worry, sir. It's a family business,[56]– сказал я.

Семейные дела – это в Америке святое, полицейский повернулся и флегматично двинулся дальше.

Харунов отошел от стойки регистрации билетов, его место занял тот Сталлоне, который вязал меня в бэйсменте.

– Мой паспорт, – сказал мне Банников.

– Сначала твой бумажник.

– Это еще зачем?

Я чувствовал, что Харунов, стоявший чуть поодаль, просто прожигает меня своим взглядом, но теперь был мой бенефис, и я хотел доиграть его до конца.

– Давай, давай бумажник! – грубо сказал я Рыжему. – Быстро!

Он в некотором недоумении достал из внутреннего пиджачного кармана свое красивое кожаное, с золотой монограммой портмоне. Я взял его, открыл, там, как я и полагал, была пачка стодолларовых купюр – небольшая, тысячи три. Я вытащил эти деньги, а портмоне и российский паспорт Банникова вернул владельцу.