С. Наровчатов: Принято единогласно. (Мне, впервые повернув ко мне голову.) Вы – свободны!

Свободна!

В самом деле, я стала много свободнее за эти два часа.

Мне не предстоит более – хотя бы номинально – участвовать в исключении из Союза лучших наших мастеров.

Не придется участвовать в грубо подтасованных выборах. Устраиваемых с единственной целью: «Вы там как хотите – все равно будет по-нашему»… Присутствовать на собраниях, где объясняет нам, что такое гражданская доблесть, – т. Карпова.

А главное: я никогда больше, до конца дней своих, не увижу в одной комнате такого множества, один к одному подобранных, падших людей. Большинству из них неоткуда было и падать. Но некоторые упали, скатились в эту бюрократическую трясину с высоты таланта. Ведь не откажешь в таланте ни Катаеву, ни Наровчатову. Ведь и Агния Барто человек несомненно способный – к сожалению, на все[56].

«Вы свободны!»

Отныне я свободна от всякого общения с писательскими президиумами и секретариатами. Писать без общения нельзя, читателей у меня отняли, но братья, среди пишущих и непишущих, остались.

Богата я братьями, есть мне на чье ухо и на чье сердце проверить новую страницу, строку, строфу.

Богата наша страна мастерами и экспертами повыше литературным классом, чем Яковлев, Рекемчук и даже сама Агния Барто. Жаловаться грех.

…Воздух братства охватил меня, чуть только я, свободная, шагнула за порог комнаты номер 8. Все два с половиной часа меня у дверей ожидали друзья. Теперь они усадили меня за столик, напоили горячим чаем и холодной минеральной водой. Человеческие лица после специально отобранных, волчьих. Я вглядывалась в эти светлые лица с тревогой и болью: полицейская фраза, произнесенная кем-то полчаса назад – кем-то, кто имеет наивность считать себя литератором, – фраза «да и в сочувствующих надо вглядеться» застряла у меня в мозгу.

Я вглядывалась. Со счастьем.

Вообще, если бы не эта фраза, – что, кроме счастья, могла бы я испытать в первые недели после исключения?

Пачки писем от незнакомых людей, услыхавших эту весть по иностранному радио. Каждое письмо – высокая мне награда и пронизывающий меня страх: перлюстрировали? скопировали? лишат моего корреспондента работы? (Такие случаи бывали после многочисленных откликов на мое открытое письмо Шолохову.)

Их – незнакомцев – я благодарю молча, в душе, но на их дорогие письма не отвечаю: боюсь. За них. Сказано ведь было:

«Да и в сочувствующих надо вглядеться»…

Но есть сочувствующие, чьи имена я могу назвать не только с гордостью, но и без страха: они сами открыто назвали себя, прислали письма в мою защиту на Секретариат.

Ни одно из имен (и писем) не было, разумеется, оглашено ни на заседании Секретариата, ни в печати. Ведь они были мне в поддержку, в защиту, поперек начальственной воле – зачем же доводить их до сведения читателей? Но выступили мои защитники открыто, их письма были посланы в Союз, распространились в Самиздате, многие были переданы по иностранному радио – это дает мне моральное право открыто назвать имена и процитировать письма.

Вот кто за меня заступился:

И. Варламова, Д. Дар, Л. Копелев, В. Корнилов, В. Максимов, Л. Пантелеев, А. Сахаров, А. Солженицын.

Мало?

Для счастья достаточно[57].