— Нет, не привозите, у меня сейчас нет времени ее читать, — сразу же нашел «продолжение» Демичев.

— Так, может, кто-нибудь из ваших секретарей прочтет?

— Нет, и у них не будет времени[905].

На этом разговор, собственно, и закончился.

Ростропович позвонил Фурцевой. Учтя провал, он записался на прием (очевидно, припомнил, что многие большие руководители падки на самую грубую лесть). Встретила его Екатерина Алексеевна весьма радушно:

— Славочка, как я рада вас видеть! Как поживаете? Что Галя, дети?

— Спасибо, Екатерина Алексеевна, все хорошо, все здоровы.

— А «этот-то» все так и живет у вас на даче? — упредила Ростроповича Фурцева.

В разговоре Екатерина Алексеевна иначе Солженицына не называла.

— Конечно, куда же ему деваться? Квартиры нет, не в лесу же ему жить. Вы бы похлопотали за него, чтобы квартиру ему в Москве дали… Самое главное, что он здоров, много работает и только что закончил новую книгу, — с радостью сообщил Ростропович, напрасно надеясь разглядеть на лице собеседницы счастливое выражение от услышанной новости.

— Что-о-о? — протянула Фурцева, судорожно пытаясь понять, как вести дальнейший диалог. — Новую книгу? О чем еще?

— Не волнуйтесь, Екатерина Алексеевна, книга историческая, про войну четырнадцатого года, которая еще до революции была, — поспешил сообщить ей Ростропович.

Тут следует заметить, что подкованный политрабочий в этом месте обязательно ввернул бы цитату из Владимира Ильича Ленина о перерастании войны империалистической в войну гражданскую, успокоив бы «лукавым талмудизмом» (выражение Льва Клейна) члена ВКП(б) с 1930 года.

Однако в чем в чем, но в общении с партийными руководителями Ростропович не преуспел:

— Я принес рукопись с собой, она в этом пакете. Вы обязательно должны ее прочитать.

Зря Мстислав Леопольдович это произнес. Его слова были по старой партийной традиции восприняты как попытка давления. Причем не только на самую Фурцеву. Давления на ЦК. Давления на партию.

— Уверен, что вам очень понравится, — продолжать «давить» на министра гениальный виолончелист и никакой политический деятель.

Ростропович хотел положить рукопись на стол, однако Фурцева и слышать ничего не желала.

— Немедленно заберите! Имейте в виду, что я ее не видела! — безапелляционно заявила «Славочке» Екатерина Алексеевна.

Мстислав Леопольдович еще долго, как коробейник, ходил с текстом по инстанциям, а затем сдался. Пришел к себе на дачу, к «этому» самому Александру Исаевичу, и признал свое поражение:

— Ничего не вышло, Саня. Отправляй текст на Запад![906]

Не успела выйти на Западе эпопея о Первой мировой, как стало очевидно, что Александр Солженицын — наиболее вероятный лауреат Нобелевской премии. В английском журнале «Обсервер» 30 августа была опубликована статья Майкла Скеммела «Портрет Солженицына». Повод имелся более чем весомый: группа французских писателей во главе с Франсуа Мориаком предложила присудить Александру Солженицыну Нобелевскую премию. Скеммел упоминал о том, что Солженицын работал над романом о Первой мировой войне, перспективы публикации которого весьма туманны. Александр Исаевич признавался величайшим современным русским писателем. Автор не был уверен, что Солженицын, как и Пастернак, не откажется от Нобелевской премии. Однако британец полагал, что «Солженицын сделан из более прочного материала и прошел более жесткие испытания. И он знает, что его согласие принять Нобелевскую премию придаст новые силы прогрессивным людям России. Солженицын несет высокую миссию, и им руководит сила, которая является его знаменем: совесть»[907].

Председатель КГБ при Совете Министров СССР Юрий Андропов 10 октября 1970 года направил в ЦК КПСС записку, в которой информировал высший партийный орган о том, что присуждение 8 октября Солженицыну Нобелевской премии заметно оживило активность иностранных корреспондентов в столице СССР и вызвало ряд поздравительных телеграмм и писем в его адрес. Однако «многие» советские деятели культуры считали награждение провокации и обсуждали, как следует реагировать. Наиболее логично высказался Юрий Трифонов:

— Было бы идиотизмом уделять присуждению Солженицыну премии слишком много внимания, и не следует делать из него проблемы номер один.

Примерно о том же заявил и Никита Богословский:

— По-моему, достаточно промолчать или ограничиться строгой информацией по существу вопроса.

Академик Андрей Колмогоров, одобрив факт присуждения премии Александру Солженицыну, поинтересовался: выпустят ли писателя из СССР получить эту премию?

Сам Александр Исаевич, по данным Юрия Владимировича, заявил, что он выедет в Швецию в одном случае: если ему дадут гарантию, что он сможет потом вернуться в Советский Союз[908].

Михаил Суслов, Иван Капитонов и Василий Шауро оставили на записке автографы об ознакомлении[909]. Партийные геронты с принятием решения не спешили.

Александра Солженицына, как и предвидел автор статьи, заставили от премии отказаться. Возмущенный давлением на писателя и друга, Мстислав Ростропович решился на еще один гражданский подвиг. В конце октября 1970 года он передал для опубликования за рубежом открытое письмо в защиту Солженицына (письмо датировано 30-м числом), формально адресованное главным редакторам газет «Правда», «Известия», «Литературная газета» и «Советская культура»[910].

Прежде чем переходить к анализу этого документа, заметим, что для партийного руководства тридцатых годов (для тех, кто был посвящен в происходящее «там») словосочетание «открытое письмо» стойко ассоциировалось с советским невозвращенцем, пожалуй, более известным, чем Рудольф Нуреев и Михаил Барышников, вместе взятые, — старым большевиком Федором Раскольниковым. Федор Федорович не побоялся 17 августа 1939 года опубликовать открытое письмо: «Сталин, Вы объявили меня вне закона. Этим актом Вы уравняли меня в правах — точнее, в бесправии — со всеми советскими гражданами, которые под вашим могуществом живут вне закона. Со своей стороны отвечаю полной взаимностью — возвращаю Вам входной билет в построенное Вами „царство социализма“ и порываю с Вашим режимом».

В своем «открытом письме» Мстислав Ростропович констатировал, что уже давно не было ни для кого секретом: Александр Солженицын большую часть времени жил на его подмосковной даче. Ростропович напомнил, как на его глазах Солженицына исключили из Союза писателей СССР во время его интенсивной работы над «Августом четырнадцатого». И вот теперь Александра Исаевича преследовали за Нобелевскую премию (формулировка награждения — «За нравственную силу, с которой он следовал непреложным традициям русской литературы»). Ростропович припомнил, что это был третий случай награждения советского писателя Нобелевской премией, причем в двух присуждение премии оценивалось партийным руководством как грязную политическую игру, а в одном (Михаил Александрович Шолохов) в качестве справедливого признания ведущего мирового значения нашей литературы[911].

Разумеется, Мстислав Ростропович не мог знать о том, что осторожный Михаил Шолохов 30 июля 1965 года провел разведку боем, направив письмо первому секретарю ЦК КПСС, «дорогому Леониду Ильичу» Брежневу. Михаил Александрович прямо запросил: как Президиум ЦК КПСС отнесется к тому, «если эта премия будет (вопреки классовым убеждениям шведского комитета) присуждена мне и что мой ЦК мне посоветует?»[912] Что характерно, Брежнев это письмо даже не прочитал. Отдел культуры ЦК дал положительный отзыв, а товарищи из Президиума ЦК, между прочим