Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну и сервис... — невольно вырвалось у Гэлбрайта, когда женщина, взяв ведро, уже выходила от него.
Полная особа, услышав его голос, дёрнулась всем телом так сильно, что пара капель грязной воды из её ведра выплеснулись на дверь. Бросив на инспектора испуганный взгляд, она тут же исчезла в коридоре, забыв о том, чтобы закрыть за собой дверь.
— О да, бережливость делу не способствует, — сказал Гэлбрайт вслух.
С этими словами он закрыл дверь за уборщицей и, вздохнув, посмотрел на пол — понятное дело, что от её действий чище он не стал; напротив, на линолеуме появились уродливые чёрные мокрые пятна. Он подошел к кровати, где на одеяле, подушке и простыне вовсю копошились мелкие красные насекомые, из-за чего этот предмет мебели выглядел так, словно его изъела ржавчина, но только ржавчина эта была не простой, но живой, постоянно меняющей свой узор. Стоя у кровати и созерцая всё это безобразие в некоем трансе, Гэлбрайт медленно и глубоко дышал, а кончики его пальцев слегка подергивались от царившего внутри негодования.
В другое время инспектор с радостью бы покинул не только этот номер, но и отель в целом, но сейчас он был в таком состоянии, что у него не было выбора. Уставший после неприятного инцидента в «Орцинус Орке Остэрии», как морально, так и физически, он мечтал только об одном — придать своему телу горизонтальное положение. Поэтому Гэлбрайт, взяв со стола стопку бумаг с материалами по делу Фаркрафта, скинул туфли на пол и в ту же секунду рухнул на кровать, кишащую клопами. В следующее мгновение он почувствовал, как эти паразиты облепили его руки и ноги, но ему уже было всё равно.
— Magistratus oportet servire populo, — тихо произнес он вслух с отрешенностью.
Он вспомнил эту латинскую пословицу отнюдь неспроста — ведь именно она была написана на том самом агитационном транспаранет, под которым сидел гонец, принёсший инспектору весть о смерти последней носительницы генетического кода рода Йонсов. Значение этого выражения показалось Гэлбрайту уместным в той ситуации, в которой он оказался в данную минуту — хотя бы потому, что, втянув себя в это запутанное и непростое дело, он волей-неволей был обязан служить этому самому народу, хотя бы из чувства элементарной совести. Инспектор невольно вспомнил добросердечного Мэтта Макларена, чья захватывающая история и была катализатором, приведшим в движение весь этот чёртов водоворот событий. Как он, интересно, поживает сейчас? Как в принципе сейчас обстояли дела у всех друзей Гэлбрайта, пока он сам болтается здесь, безуспешно пытаясь найти следы доктора Бэйзларда, который, как было известно инспектору, уехал в Англию после той роковой операции? «В Англию, по делам» — эти слова доктора навсегда врезались в память Гэлбрайта, после того как он покинул квартиру этого детоубийцы...
Инспектор вспомнил о том, что полежать он решил для того, чтобы продолжить чтение материалов своего ныне покойного друга. Гэлбрайт невольно почувствовал жалость — нет, не к Фаркрафту, хотя это было бы логично, — инспектор пожалел о том, что в его номере не было ни единого стула. Гэлбрайт поднес стопку листов к глазам и, пытаясь понять, на какой именно строчке он остановился в прошлый раз, приготовился продолжить чтение этого грандиозного опуса. В результате он начал с того момента, когда автор этого расследования выехал на место смерти дворника Теодора Бекеля. Стараясь выдержать весь документ в официальном тоне, Фаркрафт, откровенно скупясь на выражения, сухо написал о том, что на пешеходном переходе, где было обнаружено тело дворника, он не смог найти ничего, что могло бы вызвать подозрение — единственное, на что он обратил внимание, это на то, что краска, которая использовалась для разметки пешеходного перехода, со временем стерлась.
На мгновение Гэлбрайт воскресил в голове вид дорог в Портленде. «Да, это тебе не Лондон», — подумал он... Инспектор вернулся к чтению. В документе говорилось о том, что когда Фаркрафт, ничего не найдя на дороге, где было найдено тело, зашёл в расположенный напротив торгового центра общественный туалет — по личной необходимости, конечно, — то там он заметил, что в кабинке, в которую ему довелось войти, на стене была написана арабская цифра «четыре». Как писал автор расследования, он бы не упомянул об этом моменте, если бы не несколько любопытных деталей. Во-первых, как начал перечислять Фаркрафт, неизвестный вандал орудовал чёрной алкидной автомобильной эмалью, хотя обычно надписи подобного рода наносились обычными маркерами.
Во-вторых, друг Гэлбрайта заметил, что цифра была написана не один, а целых четыре раза — и одного взгляда на это художество было достаточно, чтобы понять, что вандал наносил краску размашистыми движениями, как будто пытаясь нанести её на всю стену, но в конце концов краска у него, видимо, закончилась, поэтому неизвестный художник (от слова худо) повторил цифру только четыре раза, а не пять или более. Кроме того, Фаркрафт ни с того ни с сего счёл своим долгом записать в официальном документе свою мысль о том, что ему показалось каким-то странным, что владелец этого общественного туалета не приложил усилий к тому, чтобы избавиться от этой надписи — Фаркрафт мог бы ещё понять, если бы этот туалет находился где-нибудь в глуши, но нет же, этим местом пользовались люди, выходящие из торгового центра.
Прочтя эту оду общественному туалету, Гэлбрайт невольно подумал, что его друг поступил правильно, что предпочёл профессии писателя работу в полиции — дело в том, что у писателя с таким литературным талантом, как у Фаркрафта, книги, конечно, покупали бы, но только по инерции — просто потому, что на рынке появился новый автор. В последствии же его произведений бы все избегали, потому что читатели уже узнали бы о том, что язык Фаркрафта весьма скучен, да и для понимания труден. С этой мыслью Гэлбрайт перелистнул страницу и сосредоточил своё внимание на следующем листе бумаги, на котором описывался осмотр места, где лежало тело уборщика, и описывалось то, как полиция проводила измерения рулеткой, а сам Фаркрафт давал им инструкции. «Хм», — подумал Гэлбрайт,