Я решила навести порядок в своих паспортных данных и пошла подавать на развод. Саше это было не надо, он до сих пор юридически считается женатым на мне. Во-первых, ему психологически нелегко расстаться с нами, во-вторых, это облегчает его заграничное гастрольное оформление. Опять всё должна была делать я. Саша мне уже был никто, но, когда я вошла в здание суда, у меня чуть не подкосились ноги, подобный ужас я испытывала только перед операциями и абортами. Ведь в этот момент женщина разводится не с реальным персонажем, а со всей своей прошлой жизнью, и страх перед новой гирями виснет на её ногах.

Однако, перешагнув порог кабинета судьи, я мгновенно успокоилась, и экзистенциальный развод уступил место реальному. Судья вяло поуговаривал меня помириться, зевнул и попросил прийти вместе через неделю. Мы пришли и ворковали как две гули, шокируя остальных разводящихся. Судья посмотрел на нас с большим интересом и назначил развод на четвёртое октября 1993 года.

Я поняла, что грязная работа позади. У меня словно отрасли крылья и открылся смысл поговорки: «Ты почему так хорошо выглядишь? Отдохнула или развелась?». Я ударилась в сладостный загул, на мне неоновыми буквами загорелось, что я совершенно свободна и ни капельки не мазохистична, и, естественно, вокруг тут же возникли нормальные мужики. Но я была суеверна и сдержанна. Как считается плохой приметой стричься до окончания важного дела, так и я боялась неважным романом сглазить долгожданный развод.

Третьего октября начался второй путч. Я бы пошла на баррикады, но не могла пустить туда сыновей. Сыновья были дороже спасения демократии. Строки Ахматовой: «У своего ребёнка хлеб возьми, чтобы отдать его чужому», — всегда вызывали у меня глубочайшее отвращение.

Ночь я отговаривала Петра и Павла идти к Белому дому, переговаривалась с подругами по телефону, бегала от телевизора к приёмнику. И только под утро сообразила, что ни Лёва, находящийся в Париже, ни Игорь, поехавший в Нью-Йорк, ни Клаус, вернувшийся в Берлин, мне не позвонили. Все трое знали, что я живу в центре, что по набережной до меня десять минут от зоны событий и что завтра у меня развод.

Хорошо подумав, разводиться я не пошла. Здание суда находилось в горячей точке и не работало. Саша тоже не пошёл к десяти, как было назначено, но по своей экзистенциальной логике и возбуждённому состоянию (ночью он активно тусовался около Моссовета) пошёл к двум часам. Нарвавшись на закрытую дверь в суде, двинулся к Белому дому, а потом спонтанно оказался в немедленно рекрутированной на чьё-то спасение бригаде крепких мужиков. Кто рекрутировал и с какой целью, он не понял, поскольку в принципе воспринимал жизнь в оперном жанре. А тут развернулось такое массовое шоу, что мало кто фильтровал базар. Стреляли с обеих сторон, а человек, построивший их в команду, заламывая руки объяснял, что сейчас они разобьют ногами стеклянные двери, ворвутся и спасут женщин и детей.

Когда эта безоружная компания бросилась ко входу, — то обе стороны были так потрясены александроматросовщиной, что перестали стрелять. К тому же ни те, ни другие не могли просчитать, кто это и с какой целью. Не могли же они догадаться, что двадцать взрослых мудаков решили поиграть в войну. Итак, «группа спасения» эффектно разбила стёкла ногами, ворвалась в холл первого этажа и поняла, что здесь нет совершенно никакой работы самолюбию. Побродив по закоулкам, наиболее аморальные взломали киоски и потащили оттуда пиво, а наиболее нравственно зрелые стали собирать с пола гильзы и прочие предметы своего мужественного участия в российской истории. Вечером Саша притащил детям горсть отстрелянных гильз.

— Как так могло получиться, что ты, взрослый мужик, побежал невесть куда, невесть за кем? Ну, жены у тебя нет, но дети у тебя есть и мать у тебя есть, с ними же ты не разводишься? — отчитывала я.

— Там была такая атмосфера, что ты бы тоже побежала, — ответил он.

— С тобой и развестись-то нельзя по-человечески, надеюсь, в день, на который нам перенесут развод, не случится конца света, — пожаловалась я.

Но это было вечером. А самое главное случилось днём, потому что во время путча я могла побежать только в одно место: в «Общую газету» под крыло к Егору Яковлеву. Я не спала всю ночь и ужасно выглядела, поэтому встала под душ, накрасилась изо всех сил и надела полувечерний чёрный с золотом наряд. Я понимала, что буду выглядеть как лошадь на витрине, но выпендрилась от страха. Слышала воспоминания одной политзаключённой, которая скребла пальцем известковую стену и этим пудрилась перед допросами, не потому, что хотела понравиться следователю, а потому, что так она чувствовала себя защищённей.

В кабинете Егора Яковлева было полно народу, с большинством я была знакома: газетчики, телевизионщики, политологи. Сидели на полу и на столах, глядя в телевизор, по которому Си-эн-эн показывала действо у Белого дома. На кресле Егора был эффектно брошен бронежилет. Я села на стол, за которым обычно шли совещания, и увидела профиль мужчины моей мечты. И, несмотря на гражданскую зрелость, мгновенно забыла о драматургии боя за демократию. Он был красивый, высокий, с ногами «от плеча», с пальцами, как у победителя конкурса Чайковского в номинации фортепиано. Контур бороды, джинсов, кроссовок и косыночки на шее выдавал случайно заблудшего представителя богемы, я решила, что он философ или художник. Впрочем, это я решила всё-таки после того, как поняла, что выхожу за него замуж.

Объект скользнул по мне глазами без всякого аппетита, показав не менее возвышенный фас. Во взоре был только вопрос: «Откуда здесь эта вырядившаяся дура?» Тут меня отвлекли и отправили делать исправления в материале, идущем в номер. В принципе после нескольких моих истерик по поводу правки материалов Егор сказал на летучке: «Арбатову не сокращайте, её пьесы цензура десять лет не выпускала, она сумасшедшая, может час орать из-за одной запятой». Это распоряжение работало, но, конечно, не в путч.

В борьбе за материал я забыла о незнакомце, назначенном в мужья. Но, как гласит пословица, суженого на коне не объедешь. Он зашёл именно в нашу комнату, дискутируя о путче с заведующим отделом политики. Я уже понимала, что на видеоряд он не реагирует, и интеллектуально встряла в дискуссию в нужное время нужным текстом. Избранник начал подробно доказывать ложность моих доводов. Я сделала глазки. Мимо. Он не просекал и продолжал наезжать на мою позицию. Надо было проверить главное, я съехала на феминистский тезис о кризисе мужского политического стиля.

— У меня жена феминистка, — сказал он с гордостью. «Вторая твоя жена тоже будет феминистка», — подумала я.

На улице было темно, стрельба кончилась, и стало невероятно тихо.

— Застегните куртку, Олег, вы простудитесь, — скомандовала я.

— Видите ли, Маша, в данный момент я нахожусь в четвёртом браке и все мои жёны пытались меня переделать. Прошу вас, не начинайте с этого, — вежливо попросил он.

«Я ещё ничего не успела сказать, а он уже практически делает мне предложение», — недоумевала я.

Мы ехали в метро, обсуждая грядущие политические перестановки, и он рассказал: — Я экономист и политолог из Питера, вёл политические программы на местном телевидении, Егор увидел меня и предложил переезд в Москву. Потом Егора сняли с руководства телевидением, и я стал мелким правительственным чиновником.