А мама?

«Она слишком сильно тревожилась сама и поэтому не могла быть тебе подмогой в борьбе с тревожностью. Она всю свою жизнь подчинила избеганию страхов, и поэтому, когда ты впадал в тревогу, она впадала в тревогу вместе с тобой. В такой детско-родительской связке ребенок перенимает тревожность взрослого, не понимая, откуда эта тревожность берется. Ее страхи стали твоими, ты не мог с ними справиться, а она не могла тебе помочь».

«А еще у тебя были сложности с "удержанием объекта", – продолжил он. – Ты не мог удержать мысленный образ родителей. Разлука порождала у тебя фундаментальное сомнение – вдруг они тебя бросили навсегда. Твои родители никак не могли остепениться наконец и избавить тебя от этих сомнений»[207].

По мнению доктора Л., сепарационную тревожность усугубляла гиперопека со стороны моей матери. «Она подавала тебе сигналы: "Ты не справишься – не рискуй, иначе захлебнешься тревогой"».

Я замечаю, что доктор Л. объясняет мою тревожность в основном психодинамическими причинами, взаимоотношениями с родителями. Но ведь современные исследования показывают, что предрасположенность к тревожности имеет в основном генетическую природу. Взять хотя бы работы Джерома Кагана, посвященные взаимосвязи генов и темперамента, темперамента и тревожности, – разве из них не следует, что тревожный характер заложен в геноме?

«Да, может быть, этот самый "заторможенный темперамент" усугубил ситуацию, – ответил доктор Л. – Но, на мой взгляд, даже не будь у тебя этого генетически заложенного темперамента, проблемы все равно возникли бы – в силу характера твоей матери. Ни она, ни отец не могли дать тебе необходимого. И сам себя успокоить ты не мог».

«Да, – продолжил он, – твои нейрохимические проблемы по многим признакам имеют генетическую природу. И характер твоей матери плохо сочетался с твоим генетическим темпераментом. Однако генетическая предрасположенность к болезни не обязательно обрекает на болезнь. Генетики говорят: "Проанализируем гены и отыщем, где проблема". Нет! Это не так! Даже раку груди иногда требуется внешний фактор – например, питание, – чтобы генетическая предрасположенность переросла в болезнь».

Я замечаю, что лекарства – ксанакс, клонопин, селекса, алкоголь – успокаивают меня куда эффективнее, чем родители, сам доктор Л. и мои собственные волевые усилия (в чем бы они ни заключались). Не значит ли это, что моя тревожность имеет скорее медицинскую природу, чем психологическую, несмотря на все недостатки моих родителей? Что корни тревожности нужно искать в организме, в физиологии мозга, а не в бестелесном сознании или психике и что проблема идет от тела к мозгу и сознанию, а не просачивается из сознания в мозг и тело?

«Ложная дихотомия!» – заявил доктор Л. с жаром и, встав, снял с полки «Ошибку Декарта». Ее автор, нейрофизиолог Антонио Дамасио, объясняет, что Декарт ошибался, противопоставляя сознание и тело. Дихотомия тело – сознание на самом деле не дихотомия. Тело служит почвой для сознания, сознание пропитывает тело, они неразделимы. «Неокортикальная функция – то есть сознание – делает нас теми, кто мы есть. – Такова в изложении доктора Л. Основная мысль Дамасио. – Но лимбическая система, автономная и бессознательная, может играть здесь не меньшую, а то и большую роль. Неокортекс не способен принять решение без участия эмоциональной системы».

В качестве иллюстрации нераздельности сознания и тела доктор Л. сослался на психотравмы. (Он тогда недавно вернулся из Шри-Ланки, где обучал психотерапевтов работать с жертвами цунами 2004 г.) Переживания, вызванные трагедией или жестоким обращением, объяснял он, оставляют отпечаток на теле, буквально «вплетаются в ткань организма».

«Вспомните жертв холокоста. Излишняя тревожность, измеримая на физиологическом уровне, проявляется даже у их внуков. У них больше триггеров тревоги. Они сильнее обычного человека реагируют на кадры с жертвами насилия в Сомали». И это происходит, сказал доктор Л., не только у детей тех, кто пережил холокост, но и у внуков, и даже правнуков. «Что-то такое они впитывают из пережитого отцами и даже дедами. Сами они психологическую травму не получали, однако она им аукается». (Я вспоминаю об одержимости моего отца холокостом, о громоздящихся стопкой на прикроватной тумбочке книгах про нацистов, о бесконечных просмотрах документальных фильмов про Вторую мировую. Его родители бежали из Германии еще до холокоста, как и почти вся родня, однако дядей и деда забили насмерть в «Хрустальную ночь».)

Я поинтересовался у доктора Л., какие изменения произошли в психиатрии почти за полвека его карьеры, особенно в том, что касается причин и лечения тревожности.

«Фрейдисты ставили во главу угла "инсайт". Якобы, если удастся проникнуть в свой невроз, его можно будет обуздать. Как бы не так!»

Сейчас основные методы доктора Л. кому-то покажутся передовыми и высокотехнологичными, а кому-то, наоборот, эзотерическими и нелепыми: например, десенсибилизация и переработка движениями глаз; системная семейная терапия субличностей, основанная на работах психиатра Ричарда Шварца (пациента обучают брать под контроль «самости» многочисленные части своей личности и налаживать отношения с ранимым внутренним ребенком. Мне в последние визиты к доктору Л. тоже приходилось скакать со стула на стул по всему кабинету, высказываясь от лица разных «ипостасей» и «я» и обращаясь к своему внутреннему ребенку.)

«Прежде мы рассматривали аффективные и личностные расстройства как единое целое, – продолжал доктор Л. – Теперь же мы понимаем, что личность делится на части, у каждой из которых собственный набор представлений и ценностей». Ключ к лечению, говорит он, в том, чтобы помочь пациенту постичь множественные аспекты своей личности и взять под контроль те, которые несут в себе психотравму или страхи.

«Теперь мы гораздо больше знаем о нейромеханике тревожности. Иногда необходимо прибегать к медикаментам. Однако новая, передовая психиатрия тоже воздействует на химию мозга ничуть не хуже лекарств».

– Моя нейромеханика – это приговор? – спросил я. – Двадцать пять лет я ходил к вам, потом обращался к другим врачам, перепробовал уйму разных методов лечения. И вот середина жизни позади, а мои хронические, зачастую парализующие, страхи по-прежнему со мной.

– Нет, не приговор, – ответил доктор Л. – Мы уже достаточно знаем о нейропластичности, чтобы понимать: нейронные сети постоянно растут. И заложенную программу всегда можно изменить.

Даже если полностью побороть тревожность не удастся, я вижу теперь, что в ней может быть своя польза.

История знает немало примеров сочетания тревожности с творческим гением. Литературный дар Эмили Дикинсон, в частности, был неразрывно связан с ее страхами. (Она совсем не выходила из дома, а после 40 – даже за порог собственной комнаты.) Писательский талант Франца Кафки существовал рука об руку с невротической тонкостью душевной организации, как, разумеется, и у Вуди Аллена. Гарвардский психолог Джером Каган утверждает, что Томаса Элиота сделала великим поэтом именно тревожность и высокочувствительная физиология. Элиот был, как отмечает Каган, «робким, осторожным, ранимым ребенком», но благодаря поддержке родных, хорошему образованию и «необыкновенной чуткости к слову» Элиоту удалось «направить свой темперамент в нужное русло» и стать выдающимся поэтом{380}.