– А Высоцкий работал у вас? Может быть, какие-то вещи он написал прямо в вашей квартире?

У меня дома, за моим столом Володя написал… Это не песня, это баллада «Тушеноши». В то время я был в Нью-Йорке, там снимали фильм обо мне – и Володя позвонил мне в отель. А я только что закончил серию «Чрево Парижа»…

– Миша, я потрясен! Сижу у тебя целый день – просматриваю всё – и пишу. Каждое четверостишие буду читать тебе по телефону. Ты не спишь?

– Я тоже не сплю. Буду рад…

И вот каждое четверостишие он читал мне из Парижа в Нью-Йорк по телефону. Так что «Тушеноши» – это было написано ночью у меня в мастерской.

А потом однажды после моего запоя, когда со стен стали приходить «иностранцы» и Володя видел, как мне плохо… Он полдня провел со мной – пытался как-то помочь. А на следующее утро пришел какой-то радостный и сказал: «Миша, вот тебе за мучения. Только это не поется, а читается…» И прочитал мне полностью эту балладу.

– А какова история снимка, на котором Высоцкий на фоне туши быка?

У меня была другая мастерская – не у Лувра, а через несколько кварталов, – громадная мастерская. И мне привезли громадную тушу быка – 350 килограмм. Дня три мы ее поднимали, вздергивая на веревки, делая распорки… Володя пришел однажды в эту мастерскую, увидел эту окровавленную тушу. Поставил стул с другой стороны, взобрался на него – просунул голову – и сказал: «Мишка, сфотографируй, это – я!»

– «Французские бесы» – это написано на документальном материале?

Обычно я с ним не пил. Но тогда Марина выгнала нас совершенно безобразно… Она звонит: «Володя уже „поехал“»… Я приезжаю туда – у них была крохотная квартирка… Володя сидит в дурацкой французской кепке с большим помпоном – почему-то он любил эти кепки… А я-то его знаю как облупленного – вижу, что человек «уходит», но взгляд еще лукавый… А Марина – злая – ходит, хлопает дверью: «Вот, полюбуйся!» И она понимает, что Володю остановить невозможно. Пошла в ванную… Володя – раз! – и на кухню, я бежать за ним! Хотя знаю, что вина в доме не должно бьпъ. Но Володя хватает какую-то пластиковую бутылку (у французов в пластике – самое дешевое красное вино), берет эту бутылку – и большой глоток оттуда, ах! И я смотрю, с ним что-то происходит: Володя весь сначала красный, потом – белый! Сначала красный, потом – белый… Что такое?! А Володя выбегает из кухни и на диван – раз! – как школьник… Но рожа красная, глаза выпученные.

Тут Марина выходит из ванной: «Что? Что с тобой?» – она как мама… Я тоже спрашиваю: «Что с тобой?» – молчит. Я побежал на кухню, посмотрел на бутылку – оказывается, он уксуса долбанул! Он перепутал – есть такой винный уксус, из красного вина, – и тоже в пластиковых бутылках. Через несколько минут и Марина увидела эту бутылку, все поняла… С ней уже истерика… «Забирай его! Забирай его чемодан, и чтобы я вас больше не видела!» А Володя по заказам всегда набирал много всякого барахла – и Марина вслед ему бросает эти два громадных чемодана!

Да, Марина… Но я только одно должен сказать, что Володя ей обязан многим. А мы все обязаны Марине тем, что он еще жил, потому что определенное количество лет – довольно большое – она просто спасала его от водки и от смерти…

Так вот, я беру эти тяжелые чемоданы – а Володи нет. Выхожу на улицу – ночь, пусто… Потом из-за угла появляется эта фирменная кепочка с помпоном! Забросили мы эти чемоданы в камеру хранения на вокзале, и Володя говорит: «Я гулять хочу!» А удерживать его бесполезно… Поехали к Татляну… Татлян нас увидел… «Давайте, ребята, потихоньку, а то мне полицию придется вызывать». Мы зашли в какой-то бар, Володя выпивает… Я ему-то даю, а сам держусь. Он говорит: «Мишка, ну сколько мы с тобой друзья – и ни разу не были в загуле. Ну, выпей маленькую стопочку! Выпей, выпей…» Взял я эту стопочку водки – и заглотнул. Но я тоже как акула: почувствовал запах крови – уже не остановишь!

Вот тогда и началась эта наша заваруха с «черным пистолетом»! Деньги у нас были и была, как говорил Володя, «раздача денежных знаков населению». Но я должен сказать, что в «Распутине» цыгане гениально себя вели. В то время была жива Валя Дмитриевич – сестра Алеши. Другие цыгане вышли… И Володя начал бросать деньги – по 500 франков! – он тогда собирал на машину… И Валя все это собирала – и к себе за пазуху! Пришел Алеша, запустил туда руку, вытащил всю эту смятую пачку – и отдал Володе: «Никогда нам не давай!» И запел. У цыган это высшее уважение – нормальный цыган считает, что ты должен давать, а он должен брать…

А потом Володя решил сам запеть, а я уже тоже был «под балдой»… И вот он запел: «А где твой черный пистолет?…» А где он, этот пистолет?

– А вот он! Пожалуйста!

Бабах! Баббах в потолок! И когда у меня кончилась обойма, я вижу, что вызывают полицию… Я понимаю, что нужно уходить: «Володя, пошли. Быстро!» Мы выходим и видим – подъезжает полицейская машина – нас забирать… А мы – в другой кабак. Значит, стрелял я в «Распутине» – меня туда больше не пускали, а догуливать мы пошли в «Царевич»…

– И тогда же были написаны «Французские бесы»?

Нет-нет… Володя вернулся в Москву – и здесь написал «Французские бесы». И когда он утром – радостный! – прочитал это Марине… Она сказала: «Ах, вот как! Я мучилась, а песня посвящена Шемякину?!» Они поскандалили – Марина улетела в Париж… Володя бросился вслед за ней. Прилетел, и сразу ко мне. Вот тогда он и спел эту песню.

– Высоцкий никогда не говорил с вами о желании остаться на Западе?

Нет, никогда. Ведь Володя все прекрасно понимал и все видел… Он видел это на примере Галича, который жил при этом и умер при этом… Кстати, Володя не очень любил Галича, надо прямо сказать. Он считал Галича слишком много получившим и слишком много требовавшим от жизни. А я дружил с Сашей, очень дружил… Они с Володей совершенно разные структуры.

– А отношения с Барышниковым?

Это была не дружба. Володя был поражен, когда Барышников стал задаваться. Володя говорил: «Как же так? Я его помню мальчиком, который через окно пролезал в гримерную…» И вдруг Барышников стал большой звездой, большим американцем! Никогда не забуду: я принес Мише Володины записи, и там был «Памятник», где Высоцкий пророчески говорит о себе… И Миша, который уже начал портиться, сидел, слушал-слушал… А песня напряженная, может быть, с нарушением определенных ритмов… А Барышников схватился за голову: «Ну зачем он этим занимается! Писал бы просто…» А я говорю: «Ах ты щен!» И было еще покруче. По существу, из-за Володи мы и разругались…

Я уж не знаю, как они дружили в Союзе… Но ведь Барышников просто потерял машинописную рукопись сценария «Каникулы после войны»! Володя мечтал поставить этот фильм на Западе, а Миша сказал: «Я переведу его на английский! Я помогу в том, в том и в том…» Он забрал, в принципе, единственный экземпляр сценария и – потерял!

– А Высоцкий никогда не пробовал у вас рисовать?

Да-да… Он частенько что-то «чирикал», правда, потом все это истреблял… Но у меня сохранилось несколько его рукописных стихотворений, не посвященных (почти все поэты посвящают свои стихи – это одно), а написанных по поводу наших загулов – ну, допустим, «Осторожно, гризли!» – ведь многие не могут это расшифровать… И Володя почти всегда что-то рисовал на этих бумагах – они у меня остались. Он, в общем, ни хрена не понимал в изобразительном искусстве, но чувствовал нутром… Я однажды показал ему моего любимого художника – Павла Сутина. Он говорит: «А что это такое страшное? Эти куски мяса кровавые? Но как здорово!» – «А это наш соотечественник – великий художник Сутин». – «Ты знаешь, Мишка, никогда не видел и не слышал, но как здорово! Я ведь профан в этом деле…»