Он отлил из бронзы Афину Лемносскую — её заказали ему колонисты Лемноса и подарили Афинам. Она менее величественна, чем Афина Парфенос, но более нежна и прекрасна. «Она такая, — говорил Аспасии Фидий, — какой я увидел тебя впервые, когда тебе было шестнадцать».

Фидий велик. Он соединил в себе самое лучшее, чем может только обладать афинянин и художник. Его работам не было и нет равных. Бронза, перелившись в его статую, становится более ценной, чем золото, а золото не имеет цены. Что касается драгоценных камней — то они как осколки божественных звёзд, мрамор — как нежная кожа младенца. Мужчины и старцы, эфебы, метэки и молодые девушки на его фризах — такие, каких он видел в жизни, это настоящие афиняне и афинянки, лица которых камень пронесёт сквозь времена, чтоб поражать их живостью и красотой будущие поколения. Этим будущим поколениям конечно же захочется увидеть лицо Перикла и лицо Фидия, которые запечатлёны на щите Афины. И, может быть, её лицо, лицо Аспасии...

То, что сделано Фидием из мрамора, бронзы, слоновой кости, драгоценных камней и золота — подвиг художника. Теперь ему судьба дала возможность совершить ещё и подвиг гражданина — сохранить для Афин Перикла, первого человека во всей Элладе. Это тем более необходимо сделать, что впереди небывалая война. Будь Фидий воином на поле битвы, когда бы Периклу, вождю Афин грозила гибель, он, несомненно, бросился бы на врагов, чтобы защитить Перикла и, если потребуется, погибнуть, защищая его. Гибель грозит Периклу и сейчас. И никто не сможет защитить его лучше, чем Фидий... Смерть как подвиг во имя спасения Перикла и Афин. Кто сможет внушить Фидию эту мысль? Кто рискнёт подступиться к нему с этой мыслью? Кто скажет ему: «Цена твоей смерти, Фидий, это цена жизни Перикла и спасения Афин».

Сама она, пожалуй, смогла бы сказать об этом Фидию, забыв о том, что боги — выдумка, что нет Островов Блаженных, нет Бессмертия после смерти, что человек не повторяется ни на небе, ни на земле, что жизнь его коротка, единична и не имеет цены. Ничего нельзя покупать жизнью отдельного человека — ни благо другого человека, ни благо города, ни благо народа, но сам человек может по доброй воле сделать это, пожертвовав на алтарь отечества, на алтарь дружбы и любви свою жизнь... Не по чьему-то внушению, но сам. Стало быть, и разговор этот с ним затевать нельзя — преступно. Преступно для того, кто понимает это. А тому, кто не понимает, такой разговор вообще доверить нельзя — коль он ничего не понимает, то и внушить ничего не может. Но вот что он может — поднести Фидию яд в чаше с вином, не ведая о яде. Или зная о нём? Что лучше? И для кого лучше? Для Фидия — всё равно. Для подносящего чашу с ядом знать о яде — хуже, чем не знать. Для пославшего к Фидию человека с ядовитым вином равно плохо и равно хорошо, потому что он совершает преступление, виня себя в этом...

Аспасия вернулась в экседру к своему ложу и была встречена общим ликованием.

Лисикл, этот выскочка, тут же предложил тост:

— За Аспасию, которая светит нам и согревает нас, словно солнце! — сказал Лисикл, вскочив на ноги при появлении Аспасии. Его дружно поддержали все гости, кроме Геродота, потому что Геродот сам хотел произнести тост в честь Аспасии, но опоздал из-за этого выскочки Лисикла.

— Подойди ко мне, — позвала Лисикла Аспасия. — Ты предложил тост, ты и чокнись со мной.

Лисикл бросился к ней, расплёскивая из кружки вино.

— И оставайся здесь, при мне, — сказала Лисиклу Аспасия. — Прежде всего я хочу похвалить вино, которое ты принёс для этого пира, — оно такое тёмное, такое сладкое и густое. И кое-что предложить тебе, дать тебе возможность оказать мне услугу, какую может оказать мне только верный и близкий друг.

— О! — воскликнул Лисикл, опускаясь перед ложем Аспасии на колени. — Я счастлив. Я счастлив!

— Подари и нам такое счастье, — сказал Геродот. — Прикоснись своей золотой чашей к нашим глиняным, — попросил он, обводя рукой всех гостей. — Спустись к нам, богиня!

Аспасия обошла всех гостей, каждому сказала доброе слово, каждому дала отпить глоток вина из своей золотой чаши. Потом, возвратясь к своему ложу, сказала, обращаясь ко всем:

— Мы встретим восход солнца здесь, чтобы Аполлон увидел, как мы счастливы, когда вместе!

Экклесия, собравшаяся через три дня, не смогла принять решения о взвешивании одеяний Афины Парфенос — другим постановлением Экклесии, принятым в те дни, когда статую богини переносили из мастерской Фидия в Парфенон, было запрещено снимать с неё одеяние чаще, чем один раз в четыре года, накануне Великих Панафиней, когда оно должно было подвергаться чистке и всякого рода исправлениям по настоянию служителей храма. Одеяние Афины разрешалось снимать также в случае беды, когда Афинам могло бы понадобиться золото богини. До Великих Панафиней оставалось ещё два года, никакой нужды в золоте город, благодарение богам, пока не испытывал. К тому же разобрать статую мог только сам Фидий или обученный им для этой работы человек. Фидий находился в тюрьме, а человека, который мог бы заменить его, он не успел ещё обучить.

— Значит, первый способ предотвратить суд над Фидием не осуществим, — сказала Периклу Аспасия, когда тот вернулся с Пникса. — Остаётся испробовать второй — устроить Фидию побег из тюрьмы.

— Есть ещё надежда, что Ареопаг сможет принять решение о взвешивании одеяния Афины тайно, не оповещая о том народ, для установления размеров хищения, а не для того, чтобы убедиться в невиновности Фидия.

— Если я правильно поняла, Ареопаг, прежде чем принять решение о тайном взвешивании одеяния Афины, должен убедиться в виновности Фидия, в том, что он похитил часть золота.

— Да, ты правильно меня поняла, — подтвердил Перикл. — Сначала он должен убедиться в том, что хищение было, а уж потом путём взвешивания установить размер хищения. Короче, Ареопаг примет такое решение только после суда над Фидием, если он будет признан виновным в хищении.

— Перикл, тебе не стыдно, что в твоём государстве существуют столь неразумные законы? — начала злиться Аспасия. — Как же можно установить виновность Фидия, не взвесив одеяние Афины? Каким способом?

— Для этого существуют свидетели, — ответил Перикл.

— Да ведь надо верить не словам свидетелей, а фактам, Перикл?

— И словам свидетелей. Факты не всегда очевидны, а порой их нельзя проверить!

— Ты создал плохое государство!

— Не я, а народ. Все законы принимает Народное собрание.

— Всё глупо, всё! — повысила голос Аспасия. — Народ не может принять решения в отмену своего решения, хотя такие случаи были: вспомни закон о запрете поэтам вставлять в свои сочинения живых людей... Ареопаг не может принять решения в оправдание человека, а только для установления меры его вины...

— Завтра я навещу Фидия, — сказал, чтобы прервать этот тяжёлый разговор, Перикл. — Я велел договориться со стражей, тайно договориться, чтобы не было разговоров о том, что Перикл навещал Фидия в тюрьме.

— Это хорошо. Никто не должен знать, что ты был у Фидия. Иначе все станут утверждать, что ты его сообщник и тайно договаривался с ним о чём-то. Но лучше не ходи к нему. Да, не ходи. Пусть пойдут другие. С кем ты собираешься навестить Фидия?