не вернётся… И в первый раз в жизни он почувствовал себя униженным. Ему незнакомо было это чувство, он даже не понял, что это за тоска такая схватила его за горло и начала душить. Он никогда прежде не ощущал унижения. Даже когда сидел на скамье подсудимых. И когда отбывал срок в тюрьме, и когда работал могильщиком на кладбище… Он был тогда достаточно самокритичен. Его подкосило пьянство, и Лабецкий терпел, и принимал многое, очень многое, считая это расплатой за свой тяжкий грех — лицо умирающей Вики Пономарёвой он никогда не забывал. А сейчас… Нет, унижение он почувствовал впервые. И хотя он был ещё очень слаб, Лабецкий понял, что над всем этим надо всерьёз задуматься… Но потом, когда он немного окрепнет, ещё немного подлечится…

Теперь-то Лабецкий понимал, откуда у него этот проклятый туберкулёз… Однажды зимой, в колонии он сильно заболел, так сильно, что не смог подняться и выйти на работу. В лагере был единственный человек, который ставил диагнозы и практически выносил приговоры: определял, симулянт или нет направленный к нему арестант. Это был фельдшер, тоже заключённый, которого, с лёгкой руки Лабецкого, все звали «Клистиром». Он не любил Лабецкого прежде всего потому, что тот был врачом, и довольно скоро должен был выйти на свободу, тогда как самому Клистиру надо было мотать срок ещё ой-ой-ой сколько… Знал он и про свою кличку, и про то, кто это прозвище придумал. И когда к нему почти волоком притащили Лабецкого, которого ноги не держали от слабости, он поставил диагноз «Здоров», расписался, где было нужно и отправил его на работу. Но до места Лабецкий не дошёл, он вообще тогда никуда не дошёл, он просто упал в коридоре. Тогда его записали в злостные симулянты и отправили в карцер. Там, лёжа на ледяном тюфяке, примёрзшем к металлической койке, он потерял сознание. Очнулся только в лагерном лазарете, где его лечил всё тот же Клистир. Лечил тем, что имелось в его скудной аптеке: аспирином, анальгином, ещё какой-то ерундой. В медчасти колонии всё было серым: стены, полы, двери, простыни… Но при этом Клистир, выполнявший вместе с фельдшерскими обязанностями функции санитара, поддерживал здесь образцовый порядок. Он тщательно мыл пол и посуду, стаскивал с Лабецкого мокрые от пота рубашки и переодевал хоть и в серое, но чистое бельё. И, вопреки всему, Лабецкий не сразу, но потихоньку начал поправляться. Он долго был в палате медчасти один — госпитализациями заключённых в колонии не баловали. Но случилось непредвиденное: однажды в лазарет приволокли заключённого с лёгочным кровотечением. Кровотечение было страшное, Лабецкий только один раз видел такое в пору своей работы на «Скорой». А Клистир не испугался: быстро раздел больного, усадил на койку, обложил простынями, поставил ему на колени новенький эмалированный таз и только после этого вопросительно взглянул на Лабецкого.

— Нужны наркотики… — Шепнул тот ему в ухо.

Клистир покачал головой: Лабецкий и сам понимал, что в лагерном лазарете они не положены.

— У меня есть… — Вдруг прохрипел больной, полным ртом сплёвывая сгустки крови, которые шлёпались в таз словно алые лягушки. — Там, в ватнике…

Клистир извлёк из кармана его грязного ватника две ампулы морфия, и опять вопросительно посмотрел на Лабецкого.

— Делайте обе… в вену… — Отплёвываясь, опять почти прошептал больной. — Я могу больше…

Лабецкий кивнул. Спасти этого человека было невозможно, какие тут дозировки… Он оценил и расторопность своего коллеги в экстремальной ситуации, и его аптечные запасы. У Клистира почти невозможно было выпросить таблетку анальгина при самой острой зубной боли, но у него нашлась и дефицитная аминокапроновая кислота, и лёд был в достаточном количестве в старом облезлом холодильнике. С большим трудом кровотечение они остановили. Вызывать санитарный транспорт, чтобы отправить больного в город, было бессмысленно — ему оставалось жить всего ничего. Он был в сознании, после морфия удивительно спокоен, сидел, мертвенно бледный, на кровати с продавленной сеткой, обложенный подушками и чистыми простынями. Только теперь Лабецкий смог рассмотреть его. Это был человек средних лет, очень худой, с большими, какими-то бесцветными глазами и с зубами, сплошь изъеденными кариесом. Клистир ушёл докладывать о случившемся начальству, и они остались одни.

Больной обвёл глазами большую палату. Его неустойчивый взгляд остановился на Лабецком, сидевшем на соседней койке.

— Я умираю? — Спросил он.

Лабецкий в ответ прикрыл глаза.

— Сколько мне осталось? Сутки?

Ответить правду было трудно, но он сказал то, что знал.

— Меньше…

— Это хорошо…

— Ты не боишься смерти? — Не смог сдержать удивления Лабецкий.

— Нет… Мне всё равно пожизненный мотать… Смерти не боюсь… Я боюсь…

Умирающий замолчал. Слова он произносил как-то особенно, растягивая слоги. Силы уходили поминутно.

— Я боюсь подыхать один… — С трудом закончил он фразу.

— Ты не один. Я здесь… Сейчас и Клистир придёт…

Больной закрыл глаза и долго молчал. Видимо, сознание его таяло. Вдруг он снова взглянул на Лабецкого и внятно произнёс.

— Ты можешь сесть рядом со мной? Тебе не противно?

— Нет. Я врач.

Он пересел на его кровать, разыскал под простынёй шершавую холодеющую руку.

— Не бойся… Я буду держать тебя за руку… Пока ты можешь говорить, мы будем разговаривать, если хочешь, конечно… А потом я буду просто держать твою руку и не отойду от тебя до конца…

Умирающий благодарно прикрыл глаза. Но разговаривали они совсем недолго. Лабецкий только успел узнать, что зовут его, кажется, Константин… Ну, да, Константин… Что он откуда-то из Сибири, что ещё жива где-то в забытой богом деревушке его престарелая мать, которой начальство колонии должно сообщить о его смерти. Потом он затих насовсем, но ещё несколько раз Лабецкий почувствовал, как сжались и расслабились скрюченные пальцы, тяжело лежавшие в его ладони, словно, уходя навсегда, он хотел убедиться, что умирает не в одиночестве.

Когда в сопровождении лагерного начальства в лазарет вернулся Клистир, всё было кончено…

И, каких только странностей в жизни не бывает, — после случившегося они вдруг стали друзьями. Клистир был всего на несколько лет старше Лабецкого, сидел за какое-то уголовное преступление, о котором так ничего и не рассказал. Они оба тогда решили, что к Лабецкому прицепилась какая-то атипичная пневмония, прицепилась надолго и очень не хотела выпускать его из своих цепких лап. Теперь-то он понимал, что это была не пневмония, это был, по-видимому, первый звоночек от туберкулёза, который косит все тюрьмы и колонии подряд. Но пока он валялся в лазарете, Клистир времени даром не терял, околачивался возле начальника колонии и его зама, убеждая, что от Лабецкого в качестве