Он подошел ближе посмотреть, что я делаю. Но это был только повод. Он неожиданно схватил меня за подбородок и, резко откинув голову назад, в упор поглядел мне в глаза.

Внимательно смотрел какое-то время, а потом сказал:

— У тебя глаза, как у серны.

В эту минуту мама открыла дверь.

Милан так быстро повернулся на каблуках, что даже звякнула об пол подковка. Пока он говорил с мамой, сердце у меня так и прыгало, а в ушах стоял звон подковки.

Немного погодя мама заметила:

— Гляжу я, Милан и с тобой заигрывает, но ты еще не распустившийся цветок, совсем дитя. Уж оставим его старшенькой. А тебе надо учиться. Тебя ждет другая жизнь. Ты Милану, видать, нравишься, я слышала, как он сказал, что у тебя глаза, как у серны.

Я смутилась и хотела было прикрыть руками лицо, но бросилась к маме на грудь.

— Тебе нечего стыдиться, — успокаивала она меня, — у тебя и впрямь глаза, как у серны. Посмотри-ка в зеркало, серо-голубые в коричневых пятнышках. — Она прижала меня к себе и с нежностью прошептала: — Козочка ты моя…

С той поры я всегда пряталась, когда Милан заходил к нам. А во сне мне слышался звон подковки и мамины слова о нераспустившемся цветке.

Тетка Осадская снова зачастила к нам. Говорила, что свадьба Милана должна продолжаться по меньшей мере три дня, тем паче, что и муж ее благополучно вернулся с войны. Любуясь Беткой, она не могла нарадоваться, что у Милана такая невеста.

А я с нетерпением ждала весны, чтобы порезвиться на приволье, а не прятаться по углам в доме.

Пришла новая весна.

Мы встречали ее с большей радостью, чем прошлые. Еще и потому, конечно, что наш отец не должен был уходить на войну.

Для меня она была особенно прекрасной. Каждую новую почку на дереве я сотни раз ласкала глазами. Я прислушивалась к каждому всплеску ручья. Мне казалось, что все птицы в округе поют для меня, что цветы цветут для меня и ветры дуют только для того, чтобы расплетать мне косы.

Я снова вернулась к своим камням на верхнем ручье. Среди них вырос высокий сильный побег вербы. Один-одинешенек. Я никогда никому не проговорилась, как я его назвала. Но стоило взглянуть на него, как мне мерещилось, что Милан Осадский, посвистывая, идет под нашими окнами вверх по деревне.

В эту пору я нашла мамину тетрадь со стихами, покрытую пылью. Я старательно обтерла ее и стала записывать в нее свои собственные стихи. Ни одна строчка не была похожа на мамины. Я сама понимала, что никто не должен их видеть. И нашла для тетради тайное укрытие. Я прятала ее глубоко среди камней на берегу верхнего ручья и ежедневно приходила к ней. Серые огромные валуны ничего не выдали, хотя в своем воображении я и наделяла их человеческими чертами.

Чаще всего я ходила на луга или в кустарник на Груник и там потихоньку исписывала страницы тетради.

Груник я знала вдоль и поперек, Ранней весной он покрывался розовым ковром безвременника. Потом начинала зеленеть трава, буйная и сочная. В ней белели ромашки и сверкали желтые лютики. Я опускалась в траву и провожала взглядом серые и белые облака, которые плыли над Хочем неведомо куда.

Однажды мне повстречалась тетка Липничаниха. Она несла за спиной узелок, а в руке ведро, мотыгу и грабли. Тетка, часто останавливаясь, переводила дух и все охала.

— Ох и горек вдовий век, — вздыхала она. — Я только ума не приложу, почему именно меня господь бог наказал? Ни подмоги, ни сил, ровным счетом ничегошеньки. Видать, конец мне приходит.

Я поднялась из травы, невозможно было слушать эти жалобы и вздохи.

— Я помогу вам, тетечка, — предлагаю я ей. — Давайте сюда ваш узелок.

Тетка отказывается, говорит, тяжело, она, мол, сама свой крест понесет.

— Да нет, тетечка, — убеждаю я ее, — вдвоем нам будет легче и веселей. Я расскажу вам, как Йожо Мацух обхитрил барина в России. У барина в загоне было двести прекрасных коней, а у крестьян одни одры, от которых и проку-то никакого.

Тетка отвязывает узел и вешает на меня.

— А не тяжело ли тебе?

— Нет, тетечка. Идемте, я вам расскажу, что было дальше. Теперь вам будет легче идти, да и посмеетесь, вот увидите, Йожо сторожил коней, которые нежились в загоне только так, для потехи. Ему стало жалко крестьян, вот он и посоветовал им обменять своих отощалых коней на сытых господских. Они так и сделали. Конь мог быть хоть хромой, да только той же масти. Ведь правда смешно, тетечка?

Тетка останавливается и косится на меня.

— Разве вам не смешно? — спрашиваю я ее. — Вам не понравилось?

— А твоему отцу понравилось бы, — ворчит она, — если бы кто у него добрых коней обменял на дохлятину?

— У нашего отца никогда не будет такого табуна. Что вы говорите, тетечка? У нас был один, да и того забрали на войну. Нам еще сколько спину гнуть надо, чтобы такого купить. А мне эта история очень даже понравилась. Йожо рассказывал ее у нас людям.

— Нет, мне не нравится, — не соглашается со мной тетка, — ты не учись такому. На что лучше сказки про Златовласку, про Локтибрада[33] или та, — она задумалась, — та, в которой кричат: «Гуси, гуси, не видали ли вы моей мамоньки?»

— Тетка Гелена сказала, что теперь новых сказок хватает, — говорю я. — Я каждый вечер слушаю, как мужчины на бревне у ручья беседуют. Спрячусь за забором, вот и найди меня!

— Ну погоди! — угрожает мне тетка. — Я расскажу твоей маме.

Я останавливаюсь и надуваю губы.

— Знала бы, что вы такая, ни за что не потащила бы ваш узелок в гору, но уж раз мы пришли, снимите его.

А пока она снимает, к нам подходит тетка Мацухова, веселая, улыбающаяся. Ее смешить не надо. Да и то правда, ей не по ком тужить. Ее