Но она знала, что не сделает этого. Не ради власти, без нее она смогла бы обойтись, как обойдется без воды из каменной чаши, если у нее снова будет ее родник. Пусть не тот, а другой, но живой! Настоящий… Она не сможет обойтись без того, что может дать ей только власть. Только власть — руль, способный развернуть огромный прекрасный корабль, несущийся на рифы. На палубе пир, и струны арфы звучат слаще пения птиц, и рассвет встает над морем, такой дивный, что хочется плакать от его совершенства. Но это чужой рассвет! А корабль древнего величия сидхе уже потерял почти все свои паруса, в днище течь, а за смехом и песнями все чаще прячется отчаянное веселье обреченных.

И ради того, чтобы развернуть этот корабль, увести его в новые воды, чистые, хоть и бурные, она отдаст и свою жизнь, если потребуется, и любую другую!

— Я люблю тебя, — сказала Вереск, зная, что не лжет ни единым звуком, ни единым движением сердца.

Просто потому что боги всегда требуют самую высокую плату, и только любовь — достаточная цена, если хочешь изменить их волю.

— Я люблю тебя, — повторила она, касаясь его лихорадочно-жарких губ легко и повелительно. — Жди и верь. Ты сразишь его так, как это достойно рыцаря и моего любимого. Меч предателя ржавеет, детям бесчестного убийцы не будет счастья…

Пришлось улыбнуться — через силу — говоря о детях, и Арагвейн вспыхнул от этого намека, слишком явного, чтобы в будущем главе Дома Терновника не заплескались гордость и счастье. Разве может он сомневаться, что она не родила королю лишь потому, что не любит его? Потому что хочет детей от совсем другого мужчины…

И когда он ушел, успокоенный и снова готовый ждать, Вереск долго сидела молча, обессиленная, как, говорят, бывают обессилены женщины после родов. Знать бы еще, что она сейчас родила, не величайшую ли беду для сидхе?

Потом свеча, отмеряющая время, догорела до нужной отметки, и пришлось очнуться. Плеснуть в лицо водой из ненавистной чаши, и пусть языки облезут у тех, кто говорит, что красоту королевы можно смыть водой. Расчесать волосы, заплести косу... И улыбнуться холодно и спокойно тому, кто входит точно в назначенный час, тоже опускаясь на колени. Словно отражение в колеблющейся воде — похожее и разное одновременно.

— Моя королева, — проговорил он теми же словами, но голос был высок и звонко-четок, наполнен страхом и надеждой.

— Мой рыцарь, — отозвалась Вереск с ленивой уверенностью игривой кошки, еще только решающей, когда выпустить когти. — Вы все-таки пришли?

— Как я мог не прийти? — пролепетал он, стоя на коленях, и в красивых больших глазах, таких золотисто-темно-медовых, заплясали огоньки свечей. — Моя королева, вы обещали помочь…

— Обещала? Нет, мой мальчик, я лишь сказала, что хотела бы помочь. Но ты в самом деле веришь, что это возможно? Твоя сестра сделала ужасную глупость, просто невыносимо… глупую. Даже и не знаю, чем я могла бы исправить сделанное?

Вот, сейчас. Думай! Если я не обманулась и ты не так глуп, как кажешься, ты найдешь, что сказать. Если же глуп, для этой игры точно не годишься.

— Вы можете, — выдохнул юный Вьюнок. — Моя королева, вы можете все! И вы не стали бы давать мне ложную надежду. Значит, дело только в цене. Назовите ее, и если я в силах заплатить — я расплачусь!

Прекрасно, мальчик. Не идеально, но ты еще слишком нетерпелив, чтобы играть в такие игры на уровне мастера. Или, может, эта нетерпеливость — тоже маска?

— Эту цену ты вряд ли захочешь платить, — уронила она, и слова упали, как капли ртути, а не воды, настолько они были тяжелы.

— Назовите ее, — повторил Вьюнок, бледнея так, что на тонкой нежной коже проступили веснушки.

— Хорошо. Ты помнишь того, кто повстречался нам полнолунной ночью на мандрагоровой поляне?

Судорожно сглотнув, он кивнул. Слишком много страха — это хорошо или плохо? Пряная приправа или отбивающая вкус дичи уксусная кислятина?

— Назови его одним словом, — потребовала Вереск быстро и жестко, не давая подумать. — Одним, ну? Какой он?

— Жестокий!

— Не то, — она покачала головой, даже в разочаровании не позволяя себе быть некрасивой. — Еще?

— Сильный? Смелый? Одинокий?

— Последнее — лучше всего. Остальное — лишь слова. Пустые слова… Но и это не лучшее слово, которым можно его назвать. Имя ему, мой Вьюнок, — Любопытный.

Юноша-паж резко выдохнул, в глазах застыли удивление и попытка осознать. Потом медленно кивнул. Неужели понял?

— Запомни, — так же бесстрастно проговорила Вереск, — он не ломает игрушки до тех пор, пока не понял окончательно, как они устроены. Но для того чтобы понять, он их…

— Разбирает, — бесцветно откликнулся паж, и Вереск подумала, что, может быть, он и выживет.

Она кивнула, и этот кивок мало что мог бы добавить к страшным сказкам, которые ходят в холмах о Кереннаэльвене проклятом, но окаймил их, завершил, как последний мазок — страшную, но гениальную картину.

— Что я должен сделать? — спросил Вьюнок, и Вереск оценила его спокойствие.

— Отправиться к нему, — сказала она мягко и ровно. — Сказать, что ты мой подарок до того времени, когда я смогу позвать его в холмы не как изгнанника, а как своего рыцаря. Подарок и залог. Можешь сказать, что мне было бы огорчительно узнать о твоей смерти, хотя я не уверена, что это поможет. Знаешь, он никогда не боялся меня огорчить.

— Как мне себя вести? — лицо у него было совсем застывшее, но это правильно, так и надо.

— Как хочешь. Как сможешь. Как тебе будет позволено. Не бойся — если получится. Не доверяй ему. Не лги. Ни словами, ни поступками, ни телом. И помни, что ты подарок и залог, но я твоя королева. Понимаешь?

Он кивнул сосредоточенно, став куда более взрослым, чем за несколько минут до этого. Помолчав, все-таки спросил:

— А если он отошлет меня?

Неужели всерьез на это надеется? Или рассчитывает разжалобить Керена рассказом о своей дуре-сестричке? Не разжалобит, но может статься так, что Боярышник отпустит его, чтоб не возиться. Поиграет немного и выкинет, как неинтересную игрушку. Вот… не хотелось бы.

— Постарайся, чтоб этого не случилось, — улыбнулась она нежно, и Вьюнок, содрогнувшись, опустил голову в покорном безмолвном кивке.

Когда он поднялся с колен, мгновенно осунувшееся лицо выглядело совсем не таким красивым, но куда интереснее, и, странным образом, привлекательнее, так что Вереск снова подумала, что у мальчика определенно может получиться выжить. Раз уж какой-то человек продержался рядом с Боярышником столько лет… И ведь не узнаешь теперь, как он ухитрился. Но даже если не выйдет — что ж, попробовать-то стоило. Будь клинок способен чувствовать боль, ему бы вряд ли понравилось, что его точат. Но пожалеть оружие означает затупить и отдать ржавчине. Все сидхе Звездных холмов сейчас — ржавый клинок, и пора взять точильный камень.