Уловки и жульничество имели место не только в колхозах — то же самое происходило на элеваторах и железнодорожных станциях, куда свозилось зерно для государства. И колхозники, и единоличники иногда преуспевали в получении фальшивых документов, подтверждающих, что они выполнили обязательства по поставкам зерна{1121}. Также поступали донесения о манипуляциях с объемами, о зерне, спрятанном в двойном дне вагонов (предположительно для тех, кто работал на железных дорогах), и даже о пропаже целых вагонов зерна{1122}. Некоторые из них относятся к периоду 1934 и 1935 гг., когда, согласно официальным заявлениям, кражи якобы пошли на спад{1123}. Во всех этих случаях действия местных властей подпадали под категорию предательства, поскольку они ставили «местные интересы» (что часто было эвфемизмом, подразумевающим вопрос выживания крестьян) над государственными{1124}.

С согласия местных властей или без него, в первой половине 1930-х гг. крестьяне продолжали сопротивление проведению госзакупок зерна, однако реже, чем в конце 1920-х гг. Осенью 1930 г. были случаи, когда колхозники ставили условия, на которых хотели бы обменять зерно, например получение промышленных товаров или, гораздо чаще, обеспечение прожиточного минимума{1125}. Крестьяне, как единоличники, так и колхозники, пытались спрятать запасы; иногда на это шли даже целые колхозы{1126}. В 1931 г. в Ольховском районе Нижневолжского края женщины иногда не давали подвезти телеги к зернохранилищам{1127}. В одной из деревень Татарии жители выразили свое отношение к мероприятиям по поставке урожая государству, устроив импровизированную казнь курицы, которую затем оставили висеть, прикрепив к ней записку. Записка гласила: «Она не выполнила норму по яйцам. Она не может производить столько, сколько требует государство»{1128}. По словам российского историка И.Е. Зеленина, в 1932 и 1933 гг. среди крестьян наблюдалось массовое недовольство, особенно в районах Северного Кавказа и Украины. Они отказывались выходить на работу а на собраниях протестовали против норм заготовок{1129}. Как отмечает крупный эксперт по периоду голода В.В. Кондрашин, в то время акты активного сопротивления наблюдались очень редко, что в значительной степени обусловливалось страхом крестьян. Основными, хотя и нечастыми, формами протеста были внезапные нападения на транспорт, перевозящий зерно, повреждение мостов и редкие бунты{1130}. Иногда крестьяне пытались препятствовать доставке зерна к элеваторам. В конце 1935 г. члены колхоза «Челябинск», бывшие партизаны Красной армии, заявили: «Как мы партизаны, как мы много боролись, так мы хлеба государству давать не должны»{1131}. В 1934 г. в Карелии против непомерных квот на собранный урожай протестовали все колхозы Тепло-Огаревского района. В колхозе «Красный Октябрь», в который входило 200 дворов, все единогласно проголосовали против выполнения норм. Собрание продолжалось всю ночь и даже следующий день. Утихомирили жителей только после того, как власти начали производить аресты участников собрания по обвинению в «спекуляции»{1132}. Когда Примерный устав сельскохозяйственной артели 1935 г. был наконец вынесен на обсуждение, крестьяне в одном из колхозов вычеркнули пункты, касающиеся выполнения обязательств перед государством, вероятно, ошибочно посчитав, что Устав представляет собой некое взаимное соглашение{1133}.[106]

Сразу после проведения коллективизации борьба за зерно между государством и деревней приобрела характер противостояния колонизаторов и колонии. Те действия «тихой сапой», как называли их власти, по сути, представляли собой лишь отчаянные попытки людей выжить в разгар голода. Иногда они находили поддержку у местных функционеров, чьи поступки были продиктованы как стремлением выразить протест, так и собственными естественными интересами. Ответом правительства стали массовые репрессии, которые могли сравниться по масштабу с периодом раскулачивания. ГУЛаг был переполнен толпами арестованных крестьян и местных управленцев. Репрессии оказались настолько жестокими, что в 1935 г. власти провели несколько амнистий, чтобы хоть как-то компенсировать колоссальный ущерб, который нанесли поголовные аресты того времени{1134}. Борьба крестьян за свою жизнь и плоды своего труда приобрела черты традиционных стратегий выживания. Падение трудовой дисциплины, повсеместное хищение социалистической собственности, и особенно воровство у самих крестьян, служили тревожными признаками деградации культуры и ценностей, вызванной формированием нового порядка.

Общинные нормы толкали крестьян на сопротивление и после окончания коллективизации. По мере того как деревню покидали городские представители советской власти, крестьяне стали бороться не только с государством, но и друг с другом. Предметами разногласий становились вопросы справедливости, мести и экономического самосохранения. Колхоз, как ранее сельская община, превратился в арену внутренних конфликтов и противоречий. Возможно, именно это и имели в виду власти, когда предостерегали от «идеализации» колхозов и напоминали о постоянно витавших в деревне кулацких настроениях. Предполагалось, что с «ликвидацией кулака как класса» исчезнут и социально-экономические причины классовой борьбы. Однако дефицитная экономика не только стимулировала рост неравенства внутри колхозов и между ними — она стала причиной жестокой конкуренции за средства существования. В суровых условиях нехватки ресурсов община ополчилась на своих же членов, делая изгоями не только тех, кто нарушил нормы коллективизма и справедливости, но и тех, чей образ жизни мог быть истолкован как странный, чужой или маргинальный. Новый колхозный порядок формировался на фоне попыток самозащиты и тенденции к саморазрушению крестьянской общины.

Принципы коллективизации по-прежнему действовали в селе на протяжении 1930-х гг. Активистов из числа крестьян все так же презирали и ненавидели за нарушение идеалов коллективизма. Те, кто непосредственно принимал участие в коллективизации и раскулачивании, часто жили в окружении враждебных соседей, помнивших пережитые страдания. Кроме того, оставалась часть лишенных собственности кулаков, которые все еще жили в деревне или неподалеку от нее, являясь, по мнению правительства, источником постоянных проблем («агитаторами»){1135}. Термины «колхозник» и «коммунар» могли быть и ругательствами, в зависимости от того, кто их произносил{1136}. В прессе в тот период появились сообщения о случаях мести и клеветы, мишенью которых становились активные сторонники коллективизации{1137}. Один из активистов в 1928 г. был ответственным за мероприятия по преследованию кулачества. Кулаки тогда избили его и убили его брата. Сам он подвергался постоянным нападкам соседей, а в 1931 г., по иронии судьбы, был вынужден платить налог как кулак. Как сообщается, отец одного из осужденных в 1928 г. кулаков использовал свою дружбу с председателем сельсовета, чтобы разоблачить бывшего активиста{1138}. В другом случае селькорка обвинила местных партработников в связи с кулаками и даже в преступных действиях. В конце концов, суд выяснил, что она была дочерью исключенного члена колхоза и любовницей одного из раскулаченных, а местные партработники как раз и были теми активистами, кто проводил эти репрессивные мероприятия{1139}. В подобных ситуациях крестьяне не только искали способ отомстить обидчикам, но и использовали для этого те же методы, что применяли их угнетатели. В течение первой половины 1930-х гг. наряду со случаями настоящих, на первый взгляд, преступлений прессу наводнили сотни доносов от крестьян о проникновении кулаков в руководящие органы, о случаях саботажа и прочей подрывной деятельности{1140}. Публичные разоблачения официальных лиц и фальсифицированные доносы к 1931 г. стали, пожалуй, основными в практике сельсудов, в большинстве областей страны составляя от 20 до 30% всех дел о клевете и оскорблениях{1141}. В случаях таких доносов было практически невозможно докопаться до истины. Истина в постколлективизационном селе являлась столь же относительным понятием, как и класс. А пока продолжаются исследования деятельности местных сельсудов и разбор обвинительных писем, можно предположить, что риторика правительства стала для крестьян по обе стороны баррикад эффективным средством ведения внутренней борьбы. В период коллективизации давние обиды и постоянные трения становились причиной доносов даже на членов собственной семьи.