— Вы ради этого и приехали?

— В смысле? — не понял Косточкин.

— Ради возвращения Одигитрии. У нее это уже четвертое странствие.

Косточкин смутился.

— Я узнал об этом поздно… — признался он.

— Но все-таки вовремя, — сказала женщина быстро.

Косточкин кивнул.

— Ах, какое солнце заполыхало! — воскликнула полная женщина с пышной прической, ставя на стол новые блюдца, чашки. — Вы же его сфотограгфигровали?

— Это живописец может безнаказанно взирать на солнце, — сказала маленькая женщина с родинкой.

— Ну, милочка, сейчас фототехника на космическом урговне. Вергно, молодой человек? Всякие там фильтргы?

Косточкин кивнул, выжидая удобный момент, чтобы откланяться.

— Я бы посоветовала фильтры и при фотографировании Одигитрии, — сказала маленькая женщина. — А они окружили, как коршуны, со своими вспышками. Ваш брат — фотограф. Вспышки могут навредить. Под стеклом создается особый микроклимат.

— А я бы так и вовсе запргетила фотограгфировать, — заявила полная женщина.

— Ну, ну, — подал голос, входя с закипевшим чайником, Аркадий Сергеевич. — Мы же не в Африке, в самом деле, дорогуши.

— А там что, запргещают?

— Считают, что фотограф ворует душу. Ну или двойника, который, конечно, есть у всякого порядочного черного. Так ведь, Павел? — спросил Аркадий Сергеевич, убирая волосы, свесившиеся на жесткие щеки с морщинами.

Косточкин кивнул.

— Сколько наргоду было, — сказала полная женщина. — Тысяч десять, не меньше.

— Ну, это вряд ли, — возразил Аркадий Сергеевич. — Но половина этого была.

— А вы обратили внимание, — спросила маленькая Полина с родинкой, — что микрофон у владыки отказал?

— Да, — сказал Аркадий Сергеевич, — и как раз в самом патетическом месте.

— В каком? Не уловила? — спросила полная женщина, охорашиваясь.

— Ну, когда он пришпорил старую клячу борьбы с внешними врагами, — сообщил с язвительной улыбкой Аркадий Сергеевич.

— Ах, все так запутано, все смешалось в доме, — проговорила полная женщина.

— Полноте, — сказал Аркадий Сергеевич. — Все понятно. Старая сказка. Из сундуков вытаскивают побитые молью кафтаны, того же Грозного, френч Сталина. И за них велят стоять. Ну, плюс новенькие Поприщины-Фердинанды. Да, на Западе и Востоке канальи, и за ними нужен глаз да глаз, но, помилуйте, сейчас все же нет врага опаснее ни на Западе, ни на Востоке, чем враг насилия, лени, равнодушия, жесточи, мздоимства, рабства. Кафтаны и френчи набиты старой гадостью. И ваш владыка туда же. Как и патриарх. Ну да, вино бродит. Власть, общество — все бурлит. А его пытаются влить в старые мехи. И они, конечно, лопнут. Нитки-то не те, золотые. Гнилые нитки. Вот. Сейчас очень интересно читать исторические труды, хотя бы Соловьева о Смуте или Грозном. Советую. Оторопь берет. Потому что все эти типы — ну как раз именно и присутствуют во всей красе: опричнина, бояре, то присягавшие Лжедмитрию, то Шуйскому, за что срывали отличный куш, народ, со светлыми слезами радости и умиления встречающий ложного царевича Димитрия и тут же терзающий его труп. Или суд — над тем же Шеиным, не взявшим Смоленск во многом именно по вине бояр, царя, мешкавших с помощью, да и попросту мешавших из зависти к недавнему фавориту патриарха и самого царя и герою. Не суд — а шутовство кровавое, со стуком покатившейся головушки… Но как раз в то время и зазвучала порода высшей пробы. Хотя бы и наша огненная золотая глина — Смоленск, — заявил Аркадий Сергеевич.

— А сейчас? — тут же спросил Косточкин.

— А вы прислушайтесь, — сказал Аркадий Сергеевич, поправляя очки и берясь за серебряный портсигар. — Простите, курить охота, выйду на балкон на пару минут, — обратился он к дамам.

И Косточкин засобирался. Он простился со всеми. Охлопьев напомнил ему об альбоме. Вручая альбом, посоветовал вклеить на место вырезанных фотографий какие-то свои работы. Косточкин снова с некоторым сомнением, если даже не со смятением, взглянул на живописца с замасленными волосами, тонкогубым вольтеровским ртом, но тем не менее слегка поклонился ему, пожимая руку, и вышел. Рука старика была теплой, взгляд сквозь толстые стекла очков насмешлив. Неужели он все время шутил? Язвительно шутил, и только?

Да, у русских появились осадные орудия. Даже имена прибывших пушек стали известны в замке от пленного: Инрог, Пасынок, Волк. Ядрами били пудовыми. А всего в армии Шеина было около полутораста орудий. И пошла потеха! Стрельбу вели отовсюду: с Покровской горы, со Спасской, со стороны южной. Били и днем и ночью. Пудовые ядра с глухим воем проносились в весеннем влажном воздухе и попадали в башни, стены, проламывали насквозь дома, расшибая в щепки полати, столы, полы, разбивая вдребезги печи, и осколки кирпичей, острые тяжелые щепки побивали тех, кто, на грех, оказывался поблизости: с диким свистом вонзались в грудь, в живот, сносили полчерепа. Жители замка молились. Ядра могли достать всюду, хоть на стене, хоть в башне, хоть в оврагах или в храме. Команды огнеборцев были наготове и днем, и ночью: по четырем сторонам замка. Комендант Воеводский и второй воевода Соколинский и сами не спали, поделив замок на две зоны: первый зорко доглядывал на западе и юге, второй на востоке и севере. Лекарь Протвицкий с ног сбился: появились обожженные люди, раненные, обезноженные. К Николаусу его не звали, а он и вовсе забыл про этого шляхтича.

Но зелье, приносимое внучкой травника, оказывало свое таинственное воздействие. Жар и лихорадка спадали, гной уходил. Николаус расспрашивал девушку о травах, о деде-иконописце. Ее рассказы доставляли ему усладу.

— Вот есть прострел-трава. Почему таково-то имечко? Стала за нею прятаться нечисть, да архангел Гавриил снизвел молонью и пронзил ту травушку насквозь, всех испепелил бесов, а трава так и стала прозываться. А другое у нее имя: сон-трава. Бес на всенощную по храму ходит, копытцами цокает и бросает в зевающих да почесывающихся монахов травкой, и те сразу засыпают. А медведь, поев того цветка, делается, как пьяный мужик, идет-бредет, шатается, лапами размахивает, башкой крутит, язык показывает птицам. Еще есть первый цвет после зимы, самый ранний. Этот цветок Господь Еве дал для утешения на холодной земле. А вот попутчик, при дорогах растет, кровь останавливает и раны живит. Как его узнали? Ехала телега, а там две змеи ползли, и одну колесом разрезало, крестьяне оглянулись и видят, как целая-то змея сорвала листок и приложила к разрезанной, и половинки срослись.

— Такой-то попутчик надобен каждому воину, — отвечал Николаус.

— Воину надобно помнить про слезы Богородицы надо всеми убиенными. И это — ладанный цветок, сиречь ландыш, а то и заячьи ушки.

Николаус усмехнулся, глядя в сумеречности дома на девичий лик.

— Уж тогда и правда лучше — заячьи уши на шлем нацепить вместо волчьих хвостов да удирать без оглядки во все лапки.