Заключение протекало тяжело: попытки самоубийства, в общей сложности — год в изоляции — ради ее безопасности и после того, как в носке Флоранс нашли нарисованный ею план тюрьмы. 14 февраля 1999 года в прогулочном дворике ее избили малолетки: охрана не вмешивалась, пока Флоранс не потеряла сознание. Она игнорировала прессу, навязала молчание близким, запретила отцу Одри навещать ее. Она хотела одного: чтоб о ней забыли.

Потом, кажется, дело пошло на лад: появился друг, Флоранс занялась историей и географией, получила диплом бухгалтера-делопроизводителя. Ее даже включили в жюри литературной премии Веплер, созданной в 1998 году: по уставу премии, наряду с профессиональными литераторами в жюри ежегодно входит «профессиональный читатель» из числа заключенных. Ее освобождение 2 мая 2009 года вызвало новую — точь-в-точь как в 1994-м — истерику по поводу «безнаказанности» убийц «фликов», требования отмены условно-досрочного освобождения. Теперь Флоранс воплощала новый страх общества — страх перед «антиглобалистами». Ведь, не попади она в тюрьму, они с Одри наверняка бы продолжали борьбу за справедливый и счастливый мир.

P. S. Помимо упоминания Рей в «Церемонии» (1995), ее эпопея навеяла Алену Раусту «Клетку» (2002) с Каролин Дюсе, а Тзабель Кзажке — фильм «Любви и холодной воды» (2010) с Анаис Дюмустье. Ален Рауст также посвятил ей короткометражный фильм «Нем флюгер» (1995), жанр которого режиссер определил как «письмо к Флоранс», а Люк Вутерс в короткометражке «Затравленные» (2000) увидел ночную трагедию взглядом субъективной камеры.

9 января 1902 года шестеро молодых людей бережно вывели из госпиталя Тенон (улица де ля Шен, 4) — на границе «зоны», бедняцких пригородов Бельвиля и Шарона, — и усадили в фиакр едва державшегося на ногах человека в бинтах. Зеленоватая бледность приглушала корсиканскую жгучесть черт его лица. Раненого сопровождала молодая женщина с золотыми волосами, собранными в причудливую прическу. Прохожие шарахались: апашам — парням в характерно заломленных каскетках — не стоило переходить дорогу.

Едва фиакр двинулся с места, из-за угла выскочили и бросились вдогонку несколько очень похожих на свиту раненого молодцов. На углу улиц Баньоле и Пиреней проезд загородили тележки зеленщиков. Воспользовавшись этим, один из преследователей вскочил на подножку, рукой выбил стекло и почти наугад дважды ударил раненого ножом. Фиакр рванул, нападавший в акробатическом прыжке сумел приземлиться на ноги. Его компаньон, едва замахнувшись топором, слетел от толчка со второй подножки. Последовал молниеносный обмен выстрелами.

Раненый остановил фиакр: «Делайте ноги! Беги, Золотая каска! На этот раз мне конец. „Человек“ выиграл». Телохранители и златовласка не заставили себя дважды просить.

Как ни странно, двадцатисемилетний сутенер Франсуа Доминик Лека выжил. На вопросы следствия, где он получил первые две пулевые раны, отвечал, что никого не трогал, шел себе домой с работы, а из темноты две пули прилетели, «и ага»! Однако на месте первого покушения на него нашли не только пробитую пулями каскетку, но и два револьвера, два ножа, топор. Ничего не помнил и «Человек», он же — Манда, он же — двадцатичетырехлетний Жозеф Пленьер, щеголь в английском стиле, дважды покушавшийся на Лека.

Амнезия поразила в суде и их многочисленных друзей. Но, едва покинув Дворец правосудия, они средь бела дня схлестнулись на площади Бастилии. Прохожие с визгом разбегались, прятались под столики открытых кафе; лошади, опрокидывая фиакры и омнибусы, ржали и вставали на дыбы. Некто Кох получил пулю в живот: пока полицейские вязали стрелка, он приподнялся на мостовой и всадил ему нож в спину.

В иллюстрированных еженедельниках изображение побоища заняло первые полосы. Подпись под картинкой с раненым Кохом гласила: «Нравы апашей. Месть умирающего».

* * *

Апаши… Страх и трепет Парижа «Прекрасной эпохи». С обложки «Ле попюлер» (22 мая 1903 года) дегенерат с перекошенным лицом целился в читателей из револьвера, в другой руке сжимая нож. Подпись стращала: «Как бы вы ни смотрели на рисунок, апаш всегда целится в вас».

По одной версии, апашами, то есть индейцами-апачами, сама назвала себя пролетарская шпана Бельвиля, Менильмонтана, Монмартра. Подростки зачитывались Фенимором Купером и Густавом Эмаром, валом валили на «Шоу Дикого Запада Буффало Билла», разыгрывавшее битву между индейцами и американской кавалерией у подножия Эйфелевой башни, и, присваивая имена своим «бригадам», доигрывали в индейцев. На «Черных одеждах» и «Стальных сердцах из Сент-Овена», выкалывавших на левом запястье сердечко, лежал отблеск будораживших детское воображение слов — «черноногие», «семинолы», «сиу».

По другой версии, словечко запустил то ли Артюр Дюпен, завотделом информации в газете «Ле журналь», то ли Виктор Моррис, его коллега из «Ле матэн», еще в 1900 году писавшей: «Нам повезло заполучить в Париже племя апачей, чьи скалистые горы — высоты Менильмонтана».

По третьей, однажды некий комиссар из Бельвиля, коротая ночь в участке, расспрашивал арестантов о воровских хитростях. Выслушав красочные байки, как они выслеживают жертвы, путают следы и уходят от погони, он — тоже, видать, поклонник Майн Рида — воскликнул: «Да это же уловки апачей!»

Впрочем, еще Александр Дюма сочинил «Могикан Парижа» (1854–1855), а писатель Альфред Дельво в «Изнанке Парижа» (1860) вел друга на площадь Мобер — «посмотреть на краснокожих».

Апашами становились в десять-одиннадцать лет. Основному контингенту было от четырнадцати до девятнадцати: такие парни составляли две трети от тридцатитысячной армии апашей. Пятнадцатилетние сутенеры посылали на панель двадцатилетних девиц, что не мешало 452 девушкам пользоваться огромным влиянием в бандах.

Внедриться к ним полицейским агентам было практически невозможно.

Апашей было легко распознать по акцентированной, пугающей элегантности, смеси люмпенского шика и памяти о пролетарских корнях. Неизменные каскетки. Холщовые блузы рабочих под короткими приталенными куртками, широкие брюки — «слоновьи лапы», яркие шейные платки, золотые пуговицы, широкие красные пояса землекопов, рубашки без воротников, те самые, что войдут в моду как рубашки «апаш». Фетиш апашей — начищенные до зеркального блеска остроносые ботинки. Умащенные пачулями волосы, локоны на висках, прямая линия «стрижки под гильотину» на шее. Некоторые вытатуировали черточки в уголках глаз — так называемые глаза ланей. На их арго — а говорили они не по-французски, а на «верлан, жаванэ, лушбем» — названия улиц обрели экзотическую отрывистость: Моб — площадь Мобер, Муфф — улица Муффтар, Монпарно — Монпарнас, Ля-Бастош — площадь Бастилии.

Впрочем, за несколько лет апаши переросли рамки чисто парижского феномена. Вскоре апашами именовала себя шпана во всех концах Франции, за исключением хулиганов Лиона, носивших гордое прозвище «кенгуру», и нервных «нерви» из Марселя. Парижанам оставалось утешаться тем, что, по авторитетным словам Эжена Виллуа, автора труда «Как нас грабят, как нас убивают» (1912), по сравнению с Марселем в столице царили тишь и благодать. Во «французской Одессе» «нерви» средь бела дня грабили пассажиров трамвая, «на слабо» убивали первого встречного, а во время нередких забастовок улица вообще переходила под их контроль.