тот миг, когда мы дадим слабину, сопредельные нам страны обернутся хищниками.

Немедленно разыскав Баламани, я отдал ему письма, которые он пообещал тотчас же показать Анвару, вхожему к шаху Мохаммаду в любое время.

— Но не жди слишком многого, — предупредил Баламани. — Шах крайне занят опустошением державной казны.

— То есть?

— Навьючивает мешки золота и серебра, а также парадные атласные халаты на своих новых приверженцев. Старается купить их верность.

— Он так боится?

— Щедрость его показывает, насколько он слаб.

— Совсем как Хайдар. Какая жалость!

Мне стало казаться, что шахский двор никогда не вознаградит честности. Он плодит ничтожеств, жаждущих богатства, а оно всегда требует продаться. Ни единого правдивого слова нельзя сказать тому, кто у власти. Те, кто преуспел, извиваются на брюхе, как змеи, чтоб заслужить награду; тех, кто запротестует, — низвергнут.

— Это еще меньшая неприятность, — продолжал Баламани. — Остаджлу и таккалу опять готовы вцепиться друг другу в глотки, и с ними их соратники, и я боюсь новой междоусобицы. Недовольные на севере и юге поднимают мятежи. Оттоманы и узбеки угрожают вторжением с западных и северных рубежей. Нигде в стране нет покоя.

Пана бар Хода! Неужели мы обречены жить под властью еще одного неумехи? Служить такому бездарному двору было не просто невыносимо — это было губительно.

Той ночью мне приснился сон, который я никогда не забуду. Словно «Шахнаме» ожило и втянуло меня в ткань повествования. Кузнец Каве встал у моих дверей и призвал меня в ряды своего войска. Его лицо пылало от жара горна, а руки были тверды как сталь. Мы вместе ворвались во дворец Заххака, и Каве разодрал в клочья его лживую грамоту перед его глазами. На городской площади Каве поднял свой кожаный фартук на острие копья и повел народ против вероломного правителя. Я шагал рядом, и мое сердце разрывалось от гордости.

— Да здравствует Каве! — кричал я. — Смерть угнетателю!

Толпа росла и ревела, голоса их были словно гром. Освобождение было так близко! Но когда крики достигли предела, Каве повернулся ко мне.

— Я возрождаюсь в каждом поколении, — прошептал он. — Я восстаю и гибну, но побеждают угнетатели.

Черные волосы его теснила седина, продубленное лицо морщила тревога. Я не мог поверить, что он был в таком отчаянии.

— Как долго нам еще терпеть несправедливость? — спросил я.

Но Каве не отвечал.

Презрев совет Баламани, я отправился на встречу с мирзой Салманом под предлогом, что должен сообщить ему о чем-то, что узнал из писем Пери. Он заставил меня ждать и принял последним, когда уже нельзя было откладывать. Одетый в очередной великолепный халат из розового шелка с узором, тюрбан такого же цвета и кушак, он вызывал у меня только отвращение.

— Мне было очень печально узнать о твоей повелительнице, — сказал он, махнув со своей подушки писцам, чтобы те вышли. — Пожалуйста, прими мои соболезнования.

Я не сумел сдержать ярости, несмотря на все годы выучки совершенного слуги:

— Соболезнования? От вас?

— Ну конечно. Такое горе, царевна в самом расцвете красоты…

Я расхохотался с таким презрением, что он схватился за кинжал, висевший на поясе.

— Оставьте. Я не боюсь вашего клинка.

— Тебе что, мозги тогда отшибли? Что с тобой?

— Со мной? Вы один из тех, кто распустил слухи, убившие царевну.

Он побледнел; я прямо-таки видел, как его мозг суетливо перебирает догадки, откуда я это узнал.

— Распустил слухи? Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Вы просто мастер спасать себя — совсем как блоха, перепрыгивающая на сушу из тонущей лодки.

— Ты просто бредишь! Я не приказывал ее казнить.

— Но нет сомнения, что ваши россказни убедили кого надо, что это отличная мысль.

— Я никогда не говорил ничего другого, что говорили все о ее жажде власти.

— Вы же уговорили ее стать верховным советником шаха, помните? Вы же и уладили это с вельможами.

— Это было до того, как я переговорил с его женой. Она такая же свирепая, как Пери, но у нее есть преимущество: она — главное доверенное лицо своего мужа. Как Пери могла одолеть ее?

— Она была бы куда лучшим правителем.

— Но шах не был в этом заинтересован.

— Однажды он об этом пожалеет.

— Дурак! Ты смеешь говорить такое о своем верховном владыке?! Хочешь, чтоб тебя вышвырнули из дворца и утопили в реке?

— После одного из ваших мелких заговоров?

— Ты единственный, кто это говорит. Кроме того, ты помогал совершить убийство.

— Не знаю, о чем это вы.

Он расхохотался:

— Не удивлюсь, если новый шах захочет избавиться и от тебя.

— Одаренный евнух вроде меня сияет ярче золота. Помните, я тот самый дурак и безумец, что оскопился, чтоб служить двору.

— Сомневаюсь, что нового шаха растрогает то, что ты сделал со своим мужским хозяйством.

Его смех взбесил меня.

— Может, у меня и нет мудей, но я не такой мудак, как ты!

— Убирайся отсюда, пока я не проткнул тебе то, что осталось!

Теперь над ним хохотал я:

— Дау тебя на это яиц не хватит!

Он вскочил со своего валика и обнажил кинжал. Демонстрируя, как мало это меня заботит, я повернулся к нему спиной и неспешно вышел из комнаты. Как я и ожидал, он не тронулся с места.

Вскоре после этого мирза Салман затеял кампанию с целью опорочить мое имя. Началась она с мимоходом брошенных замечаний о моей недостаточной преданности, которые услышал Анвар и передал Баламани. Затем дошло до открытых обвинений, что я недостоин доверия. Мирза Салман даже распустил слух, будто я сговорился с лекарем, которого подозревали в отравлении мышьяком Тахмасп-шаха.

Надо мной нависла серьезная опасность.

Нахмуренный лоб Баламани показывал мне, что ему хочется разрешить мои трудности, но никто из нас ничего не мог поделать, чтоб ускорить мое новое назначение. Я не мог оставить службу во дворце по своим причинам: без разрешения слугам не позволялось уходить даже в отпуск. Да и в любом случае у меня не было средств, чтоб жить вне дворца.

Однако хуже всего было то, что мои попытки уговорить двоюродную тетку не имели успеха. Я получил письмо от нее с настойчивым требованием назвать точную дату отъезда Джалиле и прислать деньги на место в караване. Если они увидят, что я по-прежнему ищу отговорок, они разрешат старику взять Джалиле в жены. Меня это повергло в отчаяние, темное и глубокое, как колодец. Хотя сейчас у меня были деньги, чтоб доставить сестру в Казвин, но не было жилья для нее и возможности содержать. Во имя Всевышнего, что мне оставалось делать?

Ожидая приглашения