В политике Байринг был типичным исландцем: вконец запутавшимся, но крикливым. Ему нравился Карвель[232]. Ребята-демократы всегда виделись мне какой-то более опрятной разновидностью коммунистов, вроде быка со спиленными рогами. Но мне никогда не хотелось обсуждать с моим моряком политику, а ему никогда не хотелось со мной в Рейкьявик – смотреть в театре «Умника»[233]. Но если мы замыкали другие контакты, всегда вспыхивала большая искра, и машинка заводилась. Наконец-то я повстречала человека, который был большим психом, чем я. К тому же, у меня жизнь в прошлом была труднее, чем у него, и я подпитывалась его жизнерадостностью, словно изможденный краб, обнаруживший корм. И чем больше я его пожирала, тем больше он производил. Мой смех сделал его звездой в мире нашего веселья: он играл главную роль, он прибежал с пристани прямо в дом с новенькой программой – серенадой, которую он сочинил под койкой:

О Герра! О Герра! Ты вовсе не мегера!

Без меры, без меры, хочу тебя без меры!

Откуда ты такая?

С восточного ли края?

С поселка Мирасель?

С немецких ли земель?

Но мне на то плевать,

Хочу тебя… ть!

Затем он достал из своей моряцкой котомки шелковое платье с красно-белым цветочным узором: говорил, что купил его на Бурляндии – густонаселенном острове, на который они якобы случайно наткнулись в рейсе, на полпути между Исландией и Гренландией, и который веками скрывался от мореплавателей. Бурляндия была во всем не похожа на Исландию. И растительность там была обильная, и погода хорошая, и они провели там весьма бурные выходные в столице Гюнне.

Так он мог молоть всякий вздор, и его было приятно слушать, пока на сцене не появилось вино. Любовь таяла с каждым глотком, каждый поцелуй превращался в каторгу, а ласки – в одиночный вид спорта. В последний день он проснулся обиженный и упрямый, и вопиюще похмельный. Бортмеханик всунул свою мазутно-черную голову в каюту и начал гонять меня то в дом, то из дому.

«Фифа президентская!»

Я испугалась и заперлась в туалете. Он колотил по двери, пока панель не подалась. А потом он уехал на промысел со сломанной рукой. Но это оказалось для него чересчур, и на третий день он прилетел домой по воздуху на американском военном вертолете, со слоновьей лапой вместо руки. Он продлил отпуск по болезни на неопределенный срок, а в поверженном состоянии он был совсем другим: у нас бывали счастливые дни и красивая семейная жизнь. Байринг был дома и знакомился с моими мальчиками, занимался с ними армрестлингом и поддавался Халли, когда тот случался дома. К тому времени сей юноша уже поступил в колледж и жил в общежитии в Исафьорде. Я радовалась, что у меня есть муж, который любит всех моих сыновей одинаково, потому что ни один из них ему не родной, и съедает все, что я ему ни подам. Который просыпается раньше меня и варит кофе на двоих. Который входит в спальню смеясь и завершает каждый день мощной песнью плоти.

Наконец моя жизнь наладилась.

Гитлеровское яйцо я отнесла в овчарню, пристроила в старом деревянном ящике и спрятала под одними из яслей. Была уже середина июня, поэтому овчарни пустовали[235], но наш баран еще не отправился на пастбище, единственный и неповторимый Сигвальди. На пути к выходу я натолкнулась на него. Он уставился на меня: несгибаемый, крепкорогий, с мужественным взглядом глаз. Все они такие. И все они должны быть именно такими – запертыми в хлеву.

Динамо-машинка молчала, вечер был светлым и красивым, но на Глуби до сих пор ходили дневные волны. Но уже недолго оставалось ждать ночного штиля, и ледниковую лагуну на том берегу уже объяло спокойствие. Лагуна Кальдалоун – одно из священных мест Исландии. Уму непостижимо, как долго я могла не сводить с нее глаз, и уму непостижимо, какое умиротворение это давало мне. Пока видимость позволяла смотреть через Глубь, каждый день был воскресным. Как будто в ландшафте на том берегу был алтарь с росписью: в лагуну сходил ледник, слегка изгибаясь, и отражался в ней почти каждый день, так что получалась как бы икона.

Наш хутор – возле увенчанного утесами залива; беленые лилипутские домики с зелеными крышами; гаги плывут по морю: по-моему, прилив в разгаре. Это место самым прелестным образом могло бы стать моим последним приютом. Герра нашла тихую гавань после десятилетий качки в открытом море. Тихая гавань в Хрепнювике. Он располагался недалеко от Теснины: круглая красивая земля, взрезанная маленькими аккуратными скалами и утесами, некоторые из которых выдаются в море.

«Где была?»

«Отходила… ну, просто выходила».

«Куда?»

«Да так… в овчарню. Нашему Вальди еще сенца подложила, и…»

«Я ему сегодня накладывал. Не хочу, чтоб ты шлялась. Не хочу! Понимаешь? Ты Йоуна ждала? Йоуна ждала, что ли?»

«А?»

«Ждала, что придет Йоун Рухнувший-с-печки? И каким он у тебя будет по счету?»

«О чем это ты?»

«Он у тебя… Он будет МИЛЛЬ-ЙОУН? Ты его будешь звать МИЛЛЬ-ЙОУН?»

«Так ты про Йоуна с Глинистой речки?»

«Ты мужика хочешь».

«Ты разве про выборы не слушаешь?»

«Мужика. Ты такая озабоченная, что в овчарне к барану подкатывала!»

«Где радио?»

«Наверно, у вас ребенок родится! Ме-хе-хе! Герра Бьёрнссон и Сигвальди Кальдалоун[236]! – ему это показалось забавным. – А ребенок, значит, будет Кальдалоунский? Ха-ха! Кальдалоунский, значит? Хотя нет, что я несу, у тебя уже возраст недетородный. У тебя в яичниках вся яичница уже стухла, фу!»

Он сидел на краешке дивана, сгорбившись над низеньким журнальным столиком, бутылками, стаканами и блюдцем, куда он стряхивал пепел. Последние слова он пробурчал себе в кулак. Авось, мне повезет, и он скоро заснет.

«Куда ты поставил радио?» – повторила я.

«Ты что, разве не слушаешь?»

«Слушаю; хочу узнать цифры».

«А МЕНЯ ты слушаешь? Слушай, когда я говорю!»

Тут он вскочил с дивана, но чуть не упал обратно. Отложил сигарету и пролез к краю стола. Я попыталась сбежать на кухню, но он успел схватить меня под локоть; не успела я и глазом моргнуть, а он уже мертвой хваткой обхватил мне шею, подойдя сзади. Запах от него был жуткий. Перегар, табак, пот. Я уже не могла с ним пить. Это были проклятые дни. Он усилил хватку и брызгал слюной у меня за плечом: