Так и не решившись облечь свои святопрестольные сомнения в грешные слова, Барберини тем не менее недовольно покряхтел и, усевшись в слишком низкое, не позволявшее сохранять приличествующую его общественному положению осанку кресло, полузакрыл глаза. Он закрывал их при первой же возможности, независимо от того, приходилось ли говорить самому или же выслушивать кого-то; смиренно, терпеливо поучать или столь же смиренно, богобоязненно усмирять собственную гордыню. Всякий, кто наблюдал его при этом, почти физически ощущал душевную отрешенность этого человека от бренного мира, в котором все еще – по совершенно непонятным и неприемлемым для него причинам – вынуждено было оставаться его немощное, пожелтевшее тело.

– Ваше высокопреосвященство, кардинал готов будет принять вас, как только выслушает пребывающих у него генералов, – заверил посла секретарь премьера.

– Не сомневаюсь, что примет, – кротко молвил папский нунций, но после небольшой паузы добавил: – И даже выслушает. – А когда виконт уже окончательно решил, что тот завершил фразу, уточнил: – Как только ему посчастливится мирно распрощаться со своими генералами.

– Война, ваше преосвященство, это время, когда политикам приходится терпеливо выслушивать своих генералов, коль в свое время не сумели заставить генералов столь же терпеливо выслушивать их самих.

– Хранитель святого престола папа Иннокентий Х просит Господа, чтобы он привел все христианские страны к миру.

– Кажется, об этом же правители христианских стран готовы просить и самого папу, поскольку есть большая уверенность, что в отличие от Господа папа действительно услышит и, может быть, даже соизволит наконец вмешаться. А ведь и в самом деле пора бы уже за тридцать-то лет…

Нунций на мгновение открыл глаза, взглянул на секретаря кардинала как бы из зазеркалья вселенской власти, и по лицу его пробежало нечто похожее на улыбку слишком запоздало ожившего покойника. С кардиналом Мазарини он был знаком еще в бытность того нунцием папы во Франции. И уже тогда за любвеобильным, кощунственно прагматичным «сицилийцем» закрепилось мнение как о человеке, хоть и верующим, но откровенно безбожном. Такого же он подобрал себе и секретаря. Если истинный священник рассматривает свой высокий сан священнослужителя как надежду на то, что молитвы его будут услышаны, то для кардинала Мазарини это возможность не только не молиться самому, но и заставить всех прочих грешных молиться не Господу, а… ему!

– Помню, что во время своего прошлого визита к господину первому министру вы, господин посол, уже готовы были вручить ему послание папы.

– Если бы это в самом деле произошло, возможно, сегодня кардинал тоже выслушивал бы своих генералов, но только уже вряд ли сами генералы согласны были бы выслушивать мнение самого кардинала. Поскольку у них давно сложилось бы свое собственное.

– Неужели предложения папы оказались бы настолько недальновидными? – не мог упустить случая виконт де Жермен.

– Наоборот, они были бы настолько совершенны в своем видении истинной ситуации во Франции и во всей воюющей Европе.

Удивленно хмыкнув, секретарь метнул взгляд на дверь кабинета первого министра, поднялся из-за стола, подошел к нунцию и, скрестив руки на груди, несколько секунд покачивался на носках, ожидая, что тот разъяснит ему, непонятливому, смысл только что сказанных слов. Чем же теперь он собирается удивлять самого премьера Франции, если предыдущее послание выглядело столь благочестиво совершенным и совершенно благочестивым? Однако Барберини вновь закрыл глаза и погрузился в свое привычное «полунесуществование». Ему это удавалось похлеще, нежели египетским жрецам.

– Но сейчас в вашей папке лежит текст совершенно нового послания… Я ведь верно вас понял? – предпринял виконт еще одну, последнюю, отчаянную попытку. Слишком уж хотелось войти к кардиналу всезнающим пророком.

– Почему вы так решили, виконт? – спросил Барберини, сомнамбулическим голосом ангела-хранителя.

– Потому что времени, отделяющего ваш нынешний визит от предыдущего, вполне хватило, чтобы отправить гонца в Ватикан и дождаться его возвращения с новой буллой, текст которой, как водится, подготовлен был вами еще здесь, в Париже.

Только теперь Барберини решился окончательно открыть глаза на поднадоевший ему мир и, взявшись руками за подлокотники кресла, даже слегка приподнялся, словно намеревался немедленно покинуть приемную первого министра.

– На вашем месте, виконт де Жермен, я, конечно, размышлял бы точно таким же образом. Но в отличие от вас никогда, ни при каких обстоятельствах не решился бы объявлять плоды своих размышлений, – желчно поиграл исхудавшими желваками опытный церковный дипломат. – «И пусть это станет тебе уроком», – теперь уже мысленно изощрялся он, пытаясь уловить на лице виконта хоть какие-то признаки смятения.

Не по чину смышленый, колким остроумием своим напоминающий своего патрона, – канцелярист уже начинал раздражать Барберини. Он привык к тому, чтобы каждый в этом мире знал свое место. «Возможно, чин и не всегда соответствует достоинству человека, – размышлял он. – Зато человек всегда обязан соответствовать чину. В противном случае человеческое сообщество потеряет не только Божье право на свое существование, но и Божий смысл его».

– Вашу мудрость я счел бы беспредельной, – вежливо склонил голову виконт, – если бы не одно обстоятельство. Какова ценность плодов, коих ты не способен вкусить?

– Плодами должен наслаждаться тот, кто взращивает их, досточтимый виконт де Жермен, – парировал нунций, оставляя свое лицо все таким же беспристрастным, каким оно было, по всей вероятности, со дня рождения.

Генералы и впрямь долго у первого министра не задержались. Оба подтянутые, худощавые, они покинули его кабинет с багровыми от досады лицами, преисполненные гнева и неистребимой самоуверенности.

«А ведь такой гнев генералов могло вызвать только стремление первого министра как можно скорее покончить с войной, – подумалось Барберини. – Уже убедившись в том, что десятилетиями тянущейся войны не выиграть, они тем не менее не намерены складывать оружие. Оно и понятно: война – это их, Господом завещанное время».

– Теперь-то Мазарини готов принять меня? – поинтересовался нунций у секретаря, когда тот вышел из кабинета. И был удивлен, услышав:

– Вот теперь как раз не готов. Первому министру нужно несколько минут, чтобы осмыслить предложения, высказанные генералами.

Когда Барберини в конце концов вошел в кабинет кардинала, тот сидел у едва освещенного пламенем камина и при свечах читал какую-то книгу. Нунция, привыкшего к тому, что поведение всякого человека, с которым ему приходится иметь дело, способно сказать значительно больше, нежели его слова, это слегка озадачило. В то же время теперь он понимал, почему секретарь впустил его с некоторым запозданием. Даже заметив, что нунций уже вошел в кабинет, кардинал все еще позволил себе прочесть несколько строк, и лишь после этого повернул кресло к массивному, затянутому красным сукном столу. Положив книгу справа от себя, чтобы оставалась под рукой, он пригласил нунция присесть к приставному столику.