Что написано в его взгляде?

Это не печаль. И не отвага. Это бесконечное доверие. Если папа его оставляет с демоном скорости вместо няньки, значит, так и надо. Если он говорит, что в Диснейленд едут только взрослые, значит, так оно и есть. Он не пыхтит, как старший брат Квистон, и не подлизывается, как Мэй и Шерри; он просто верит в то, что ему что-то привезут. Он знает, что если все время верить, что-нибудь обязательно получится. Он знает, что рано или поздно что-нибудь произойдет. Потому что все на это указывает. И от этого становится невыносимо.

Особенно когда ты тот самый человек, который указал.

Поэтому дежавю не приносит мне облегчения. Оно лишь проясняет преследующую меня тьму, и я понимаю, что это чувство вины. И когда я закрываю глаза, чтобы не видеть маленькое личико на обложке книги, меня начинают преследовать другие лица. Что скажет мама? Почему я не позвонил? Почему я отказался помочь Джо после всего того, что он сделал для меня за последние два дня? Почему я не могу взглянуть в глаза больных, находящихся на втором этаже? Теперь я понимаю, что меня удерживает не страх. Это бездонная скала поражения, к которой я прикован, у основания которой бушуют волны моей вины. Вокруг, хлопая крыльями и щелкая клювами, кружат мои невыполненные обещания, язвя меня хуже, чем Прометея... Потому что я поднимался на эти запретные высоты чаще, чем он, столько раз, на сколько хватало средств. И что я принес вместо священного огня? Стакан из-под мартини, да и тот разбился у меня под ногами.

Я зажмуриваю глаза в надежде на то, что смогу выжать из себя несколько капель раскаяния, но я сух, как Древний Мореплаватель. Даже плакать я не могу. Похоже, я ни на что не способен. Единственное, что я могу, это, закрыв глаза и сжав зубы, сидеть на богом забытом рифе неудач.

Именно этим я и занимаюсь, когда вдруг до меня доходит, что я уже не один.

— Бумс!

Она стоит наклонившись надо мной, и ее телескопы находятся в нескольких дюймах от моего лица. Когда я поворачиваюсь, она отступает и морщит нос.

— Скажи мне, Пижон, ты специально сидишь с таким выражением лица, чтобы оно рифмовалось с запахом изо рта, или тебе действительно так хуево?

Взяв себя в руки, я говорю ей, что действительно не сладко.

— Отлично, — отвечает она. — Терпеть не могу лицемеров. Не возражаешь, если я присяду и разделю твои тревоги?

Не дожидаясь ответа, она, постукивая палкой, обходит кушетку.

— Ну и откуда это лицо висельника?

— Выпил больше, чем мог переварить, — отвечаю я. Вряд ли эта близорукая дурочка что-нибудь поймет, даже если я начну ей объяснять.

— Главное — постарайся на меня не блевать, — предупреждает она, наклоняясь ближе, чтобы рассмотреть меня. — Знаешь, чувак, я тебя где-то видела. Какая у тебя отвратительная морда! — Она протягивает свою сухую ручку. — Меня зовут Вакуумной Дамой, поскольку большую часть времени я нахожусь в отключке.

Я пожимаю ей руку Она худая и теплая.

— Можешь называть меня Чувак Дежавю. Она издает звук, напоминающий электронный писк, намереваясь рассмешить меня.

— Отлично, Пижон. Вот почему у тебя такое знакомое лицо. Клево! Ну и что такого в этих картинках на обложке? Любимые фотографии?

— В каком-то смысле. Это фотографии, снятые во время моего путешествия с любимыми друзьями. А книга — древний китайский трактат, который называется «Книгой перемен».

— Серьезно? В чьем переводе? Ричарда Вильгельма? Дай-ка мне взглянуть.

Я передаю ей книгу, и она подносит ее к лицу. Я начинаю догадываться, что эта дурочка понимает гораздо больше, чем я предполагал.

— Это английское издание. Я пользовалась им, когда только начинала этим заниматься. А потом я решила, что лучше Вильгельм на немецком. Я хотела сверить поэтические отрывки. А когда обнаружила между ними разительные отличия, то подумала: «Черт! Если текст столько теряет в переводе с немецкого на английский, сколько он должен был потерять в переводе с древнекитайского на немецкий!» И решила послать все к черту. Последний раз я гадала, когда моя идиотская собака-поводырь опрокинула корзину для бумаг в поисках моих тампонов. Сукин сын решил, что я с ним играю. Схватил книгу и убежал, а пока я его ловила, он успел изорвать ее в клочья. Немецкая овчарка. Когда он видел что-нибудь написанное на языке предков, он просто не мог удержаться. Кстати, а что это за осколки на полу? Ты что-то уронил или я пропустила еврейскую свадьбу? На собак мне наплевать, зато я очень люблю свадьбы. Взрослые считают их поводом для того, чтобы напиться и распустить языки. Может, и ты надрался на свадьбе, что от тебя так разит? Признавайся!

— Хочешь верь, хочешь нет, но я надрался в Диснейленде.

— Верю. На ракете. Убери-ка свою книгу, пока у меня не начались галлюцинации и я не увидела собаку.

Пытаясь дотянуться до сумки, я случайно роняю ее трость, и она падает прежде, чем я успеваю ее поймать.

— Осторожно! — кричит она. — Ты роняешь мой третий глаз!

Она поднимает трость и ставит ее за кушетку, подальше от меня, потом снова наклоняется и смотрит на меня со свирепым видом:

— Неудивительно, что у тебя такой виноватый вид, так и норовишь что-нибудь сломать.

Несмотря на всю ее свирепость, я не могу удержаться от улыбки. На самом деле все это маска. Думаю, она даже не отдает себе отчета в том, что изображает. К тому же она не такая уж неженка, как мне показалось вначале.

— Кстати, если уж ругаться, ты тут недавно произносила очень качественные проклятия.

— Ах, это, — замечает она, и всю ее свирепость как рукой снимает. Она подтягивает коленки к подбородку и обхватывает их руками. — Это не я, — честно признается она. — По большей части это Гари Снайдер. Стихотворение, которое называется «Заговор против демонов». Хочешь знать, почему я его запомнила? Потому что однажды я распылителем нарисовала целую картину. На футбольном поле. Помнишь, когда Билли Грэм устраивал пару лет тому назад огромную тусовку на стадионе Малтнома?

— Так это ты сделала?

— От одной линии ворот до другой. Целую ночь рисовала и израсходовала девятнадцать баллончиков. Некоторые слова были величиной в десять ярдов.

— Так ты та самая знаменитая художница? Класс! В газетах писали, что разобрать текст было невозможно.

— Так было же темно! К тому же у меня отвратительный почерк.

— Зато пару дней назад ты изъяснялась чрезвычайно внятно, — напоминаю я. Мне не хочется, чтобы она умолкала. Я вижу, как лицо ее заливается краской от полученного комплимента, и она начинает раскачиваться, обхватив себя за колени.

— Я здорово поцарапалась, — замечает она. — К тому же я говорю лучше, чем пишу.

Некоторое время она раскачивается, сосредоточенно глядя перед собой. Солнце уже почти скрылось за рекой, и помещение заливает мягкий теплый свет. Хромированные оконные переплеты приобретают желтоватый оттенок. И вдруг ни с того ни с сего она хлопает в ладоши.