«Хэппи эндинг» адресован телесному благополучию или эмоциональному комфорту. Катарсис определяют как душевную разрядку. Определение неполное, по существу же верное, поскольку обращен катарсис не к жизни тела, а к бытию духа.

Стихотворение Георгия Иванова читается как трагедия без катарсиса. В девяти строчках сконцентрирована жизнь человека в самом существенном — зарождение душевной жизни, властная сила судьбы, предопределенность, несвобода воли, опыт земной жизни с ее бедами и бедствиями и затем душевный и умственный итог, к которому приходит человек на склоне лет. Итог, к которому приходит Георгий Иванов, — воспоминания о полном надежд прошлом и богооставленность, безнадежность в настоящем. Но, как всегда у позднего Г. Иванова, безнадежность или иного рода негативизм (как о нем часто говорили — нигилизм) проявлен на фоне дальнего духовного света, и нигилизм рождается не из пафоса отрицания, а от тоски по недостигнутому свету. Самая светлая и благостная строка — «Ты, сиявшая мне в вышине…» — является концовкой, и поэтому, как он сказал в другом стихотворении: «Тень надежды безнадежной превращается в сиянье».

В поэтическом «Дневнике» есть интригующая строка: «Мне искалечил жизнь талант двойного зренья…» Что это за талант? Можно ли проследить его начало, — где и когда он начинает проявляться? В той подборке в «Орионе» читаем стихотворение, бросающее свет на этот таинственный талант:

Второе зрение — это и есть «странная свобода», взгляд из нее или сквозь призму ее на повседневное окружение, которое проявляется и меняется под знаком несвободной воли. «Все, как всегда» — так видится «первому» зрению. «Другое, чем прежде» — так воспринимает «второе». Оба видят вмес­те, первое служит контрастным фоном второму. Второе — реальнее, оно подобно пробуждению, оно относится как бодрствование к сновидению. Примечательно, что сказано «и другое, чем прежде» вместо ожидаемого «но», нужного там, где одно отрицает другое. Два способа видения, два состояния сознания сосуществуют, и второе проявляется лишь время от времени, неожиданно, само собой, как подарок:

(«Образ полусотворенный…»)

Но поэтическое творчество не зависит даже от «таланта двойного зренья». Дар Георгия Иванова многогранный, он обширнее «таланта двойного зренья». Даже когда этот талант не проявляется, стихи тем не менее приходят, и тогда они обитают в сфере обыденного. Сквозь них просвечивают настроения поэта, мысли и даже «мыслишки», его отношение к окружающему, жизненный (если не сказать житейский) опыт, горечь не спасительной иронии. И стихи создаются не на особенном материале, а на столь обыденном, что обыкновеннее не бывает:

(«А люди? Ну на что мне люди?..»)

Здесь своего рода автопортрет-набросок, впрочем, достаточный, для осмысления некоторых подробностей биографии поэта. Этот автопортрет был включен в книгу «Портрет без сходства». Сходство есть, но оно неполное. Вместо главного дела поэта – музыки, которая «миру прощает», дребезжание обыденности. Отсюда и тоска – от пресса неудач, от существования на грани бедности (тогда, в Биаррице, еще только на грани), от скотоподобия окружающего, от неверности близких. Смысл искусства саркастически низводится, взгляд на него пренебрежительный, оно в том же ряду мучительных «развлечений», что и поиски куска хлеба. Сарказмом прикрыто отчаяние. Оно пустит корни, прорастет, и он скажет: «Отчаянье я превратил в игру…»

Орионовская подборка кончалась написанным в Биаррице в 1944-м или в 1945 году стихотворением. Его особенность – та спонтанная интуиция, когда о человеке мы можем сказать: его осенило. Стихотворение, не только написанное, сколько записанное по горячему следу, пока чувство, мысль и образ еще не остыли, вроде записей Розанова (например, в «Опавших листьях»), с которыми Г.Иванова иногда сравнивали. Подобные стихи имел в виду его ученик Кирилл Померанцев, когда говорил, что своей глубиною они напоминают мистические трактаты.

(«Как туман на рассвете – чужая душа…»)

Тут понимание приходит без усилия – непреднамеренное, ненадуманное, непринужденное постижение. Вселенную разные люди в разные моменты своей жизни представ­ляют индивидуально — в своем особом масштабе. Каждый видит лишь меняющуюся картину мира. Но если в рамках этой картины чувствуешь живую связь всего друг с другом, иными словами — единство жизни и жизнь единства, то почувствуешь равенство всего сущего, без иерархии ценностей. В такой момент эта картина становится творческой моделью мира. Чем наполнена эта картина у Георгия Иванова, изображенная им посредством полусотни коротких слов? Лето, солнце, утро, сад, куст шиповника, прохожие и кто-то, с кем я сейчас иду рядом, и в сердцевине картины (в центральной, срединной строфе) — Бог и душа. Мгновенная картина мира воспринимается «здесь и сейчас». Оттого, что наступил момент такого видения («оттого, что шиповнику время цвести»), просто из-за того, что качнулась ветка – можно погубить или спасти душу. Звучит как бессмыслица, в лучшем случае как парадокс. Но тут не власть случая, но власть высшая, даже если в этот момент вспоминаешь, что забыл о Боге. За той картиной, показанной в ощутимо переживаемом единстве и потому воспринимаемой как модель сущего, чувствуется присутствие Высшей Силы, перед которой стоит душа. И как сказал один старинный мыслитель, единство мира и доверие к душе – вот все, что нам нужно знать. Талант двойного зрения на одном плане сплетает в дивное единство детали картины, а на другом открывает существование души и свидетельствует о присутствии Высшей Силы.