— Значит, пожилой джентльмен отправился путешествовать, вот как? — спросил он. — Малыши мне об этом сказали. Да, они все замечают, эти дети. Я подозреваю, что они будут пошустрее и посообразительнее моих девочек, хотя, может быть, так не стоит говорить, ведь одна из них уже в могиле. Лето, как я полагаю, самое время для путешествий. Мой хозяин там, в цеху, витает в каком-то своем мире.

— Поэтому вы так рано вернулись сегодня домой? — спросила Маргарет простодушно.

— Что вы в этом понимаете, — пренебрежительно сказал он. — Я не из тех, у кого два лица — одно для хозяина, а другое — для разговоров за его спиной. Раньше я считал каждый час, чтобы уйти с работы. Нет! Ваш Торнтон достаточно хорош, чтобы с ним тягаться, но слишком хорош, чтобы обманывать его. Благодаря вам я получил это место, и я очень вам признателен. У Торнтона неплохая фабрика, идет в ногу со временем. Вставай-ка, парень, и исполни свой прекрасный гимн для мисс Маргарет. Правильно. Встань как следует и вытяни правую руку, как настоящий чтец. Раз — вставай, два — подожди, три — приготовься, четыре — пошел!

Малыш произносил непонятные для него слова методистского[50]гимна, уловив лишь его мерный ритм, который он и воспроизводил с модуляциями, достойными членов парламента. Когда Маргарет зааплодировала, Николас потребовал спеть еще и еще, и, к своему большому удивлению, она заметила, что он неосознанно испытывает интерес к таким духовным предметам, которыми раньше пренебрегал.

Время чаепития уже прошло, когда Маргарет вернулась домой. Но она тут же успокоилась, вспомнив, что никого не заставляет ждать и может спокойно отдохнуть и предаться собственным мыслям, вместо того чтобы с тревогой наблюдать за другими, решая, держаться ли ей серьезно или весело. После чая она решила просмотреть большую связку писем и выбрать те, которые следовало выбросить.

Среди них нашлось несколько писем от мистера Генри Леннокса, касающихся дела Фредерика. Она внимательно их перечитала с единственным намерением — точно выяснить, насколько велики были шансы добиться оправдания ее брата. Дочитав последнее письмо и взвесив все за и против, она обратила внимание на особую сдержанность стиля. По редким личным вкраплениям можно было судить, что мистер Леннокс не забыл о том, что между ними произошло, каков бы ни был его интерес к делу Фредерика. Письма были умные, и Маргарет это сразу отметила, но в них не хватало сердечности и доброжелательности. Тем не менее эти письма нужно было сохранить, поэтому она бережно отложила их в сторону. Покончив с этим несложным делом, она погрузилась в размышления. Мысль об отсутствующем отце вдруг пришла Маргарет в голову, и она почти обвинила себя за то, что ощущала отсутствие отца как облегчение, но эти два дня снова вернули ей силу и надежду. Планы, которые раньше виделись ей непосильными, теперь казались удовольствием. Болезненная пелена спала с ее глаз, и она увидела свое положение и свой труд в истинном свете. Если б только мистер Торнтон возродил их прежнюю дружбу… нет, если б только он приходил время от времени порадовать ее отца, как это было прежде… Пусть бы она с ним не встречалась, но вся ее будущая жизнь, хотя и не блестящая в перспективе, предстала бы перед ней ясно и определенно. Вздохнув, она поднялась, чтобы отправиться спать. Несмотря на то, что Маргарет прочитала «Одного шага для меня достаточно», несмотря на молитву об отце, на сердце у нее было тревожно и тоскливо.

В тот же самый апрельский вечер мистера Хейла тоже не отпускали тревожные мысли о Маргарет. Встречи со старыми друзьями и знакомыми местами утомили его. Он преувеличивал, полагая, что из-за его переменившихся убеждений друзья отвергнут его. И хотя некоторые из них, возможно, были потрясены, огорчены или возмущены переменами в нем, но стоило им увидеть человека, когда-то любимого ими, как они забывали о его убеждениях или вспоминали о них только для того, чтобы вести себя с ним особенно деликатно и предупредительно. Мистер Хейл был знаком не со всеми — он принадлежал к одному из небольших колледжей и всегда был стеснительным и замкнутым. Но те, кто в молодости смог оценить утонченность мыслей и чувств, скрытых за его молчаливостью и нерешительностью, полюбили его всем сердцем и относились к нему с какой-то бережной нежностью, с какой относились бы к женщине. Возрождение этой любви после стольких лет и перемен потрясло его больше, чем проявление грубости или выражение неодобрения.

— Боюсь, мы переусердствовали, — сказал мистер Белл. — Сейчас вы страдаете оттого, что слишком долго дышали милтонским воздухом.

— Я устал, — ответил мистер Хейл. — Но не из-за милтонского климата. Мне уже пятьдесят пять, и этот сам по себе незначительный факт объясняет потерю сил.

— Чепуха! Мне уже хорошо за шестьдесят, а я не ощущаю потери сил, ни физических, ни душевных. Не говорите так. Пятьдесят пять! Вы еще достаточно молоды.

Мистер Хейл покачал головой:

— Эти последние несколько лет! — Минуту помолчав, он приподнялся в роскошном кресле мистера Белла и произнес с трепетной серьезностью. — Белл! Вы не должны думать, что если бы я смог предвидеть все, что последует из-за перемены убеждений и моего отказа от должности… нет! Даже если бы я знал, как она будет страдать… я бы не отказался от этого… поступка, я все равно открыто признал бы, что я больше не разделяю догматы Церкви, в которой я был священником. Если бы я даже смог предвидеть эту жесточайшую муку, знать, что обрекаю на страдания ту, которую любил, я бы сделал то же самое и открыто оставил Церковь. Я мог бы поступить иначе, действовать более мудро, заботясь о своей семье. Но я не думаю, что Бог наделил меня сверх меры силой или мудростью, — добавил он, снова погружаясь в кресло.

Мистер Белл нарочито высморкался, прежде чем ответить. Затем он сказал:

— Он дал вам силу поступить так, как подсказывала ваша совесть. И я не считаю, что мы нуждаемся в более высокой и праведной силе или особой мудрости. Я знаю, что во мне мало мудрости, и все же люди называют меня в своих дурацких книжках мудрым человеком, независимой личностью и тому подобное. Сущий дурак, который соблюдает собственный простейший закон, даже если это всего лишь вытирание ботинок о коврик перед дверью, мудрее и сильнее меня. Но люди такие простаки!

Повисло молчание. Мистер Хейл заговорил первым, развивая свою мысль:

— Да, и о Маргарет.

— Так! И о Маргарет. Так что же?

— Если я умру…

— Чепуха!

— Что с ней будет… я часто думаю? Я надеюсь, Ленноксы пригласят ее жить с ними. Я убеждаю себя, что пригласят. Тетя Шоу любила ее по-своему. Но она легко забывает тех, кого нет рядом.

— Очень распространенный недостаток. Что за люди Ленноксы?

— Он — красивый, речистый и приятный человек. Эдит — очаровательная, немного взбалмошная красавица. Маргарет любит ее всем сердцем, а Эдит — ее, насколько она вообще способна любить.