совершенно точных документах (международные соглашения, записи при дворах князей и духовенства, законодательные акты, иностранные известия)».

Конечно, такого рода источники сочетались с народным эпосом и преданиями, и дело историка отделить пшеницу от плевел. «Известия "Повести" о поступательных шагах в развитии Киевского государства, независимо от абсолютной точности в хронологии и отдельных деталях, несомненно есть чистая "пшеница"».

Тем более что целый ряд событий внутренней и главным образом внешней истории Киевской Руси засвидетельствованы иностранными источниками.

Нет оснований особенно смущаться и датировкой событий IX–X вв., так как «у авторов русских летописей всюду расставлены незыблемые вехи»: даты крупнейших фактов русской и всемирной истории, подтверждаемые актами и греческими хрониками. Уже в X в. Русь применяла письменность в сношениях с другими державами, и на Руси велись записи крупных событий в ее жизни. Даже острожный Шахматов распространял свой скепсис на датировку в летописи лишь до 945 г., и то с оговорками.

Уже в X и самом начале XI в. существовали «летописные заметки», более древние, чем «Начальный Свод» или тем более «Повесть», использованные в «Похвале Владимиру» Иакова Мниха. «Догадки» авторов русских летописей заслуживают внимания, так как они исходили из реального и строились от известного к неизвестному.

Иными словами, "Повесть" заслуживает большего доверия, чем ей часто оказывают многочисленные скептики, ибо они рассматривали "Повесть временных лет" приблизительно так, как анатом рассматривает труп человека, но на "Повесть временных лет" можно смотреть и с другой точки зрения: как на живое произведение, не анатомируя его, а воспринимая его как нечто цельное[476].

Так резюмирует Б.Д. Греков высказанные им по поводу «Повести» взгляды, заслуживающие всяческого внимания, и я подробно остановился на них, так как целиком присоединяюсь к его точке зрения.

Не вызывает никаких сомнений рассказ летописца о продвижении дружин Олега с севера на юг.

К. Маркс указывает, что подобно тому, как чары Западного Рима манили к себе западных варваров, так чары Восточного Рима привлекали к себе восточных варваров[477]. Они — варвары. Война становится источником их существования, функцией народной жизни.

Мы уже видели русские дружины на берегах Черного моря, у стен Сурожа, Амстриды, Константинополя. Это были походы как Южной, Киевской, Руси, так и, по-видимому, Руси Новгородской, не только «Куябы», но и «Славии». Не случайно «Житие Стефана Сурожского» сохранило имя новгородского князя Бравлина. И не случайно варяг Олег делает Киев своей резиденцией, не случайно Киев становится «мати градом Руским». К. Маркс отмечает, что стремление восточных варваров к Византии выразилось в «перенесении столицы, которую Рюрик основал в Новгороде, Олег перенес в Киев, а Святослав в Переяславец на Дунае»[478]. Он руководствовался теми же соображениями, которые привели антских риксов на берега Дуная и заставили Святослава считать дунайский Переяславец «середой» своей земли.

Это было создание трамплина для наступления на Византию, и всей своей деятельностью Олег как нельзя более ярко подчеркнул смысл похода на юг и перенесения на столетия центра политической жизни в Киев, на берега Днепра-Славутича, туда, где зарождалось древнерусское государство, где вековые традиции восточного славянства подготовили создание Киевской державы. Здесь, в Киеве, самим ходом исторического развития была подготовлена база для создания древнерусского государства, здесь складывалась держава русских каганов начала IX в., здесь был древнейший очаг этногенеза восточных славян, центр их культуры, издавна связанной с культурой античного и византийского Причерноморья. Отсюда легче было пуститься на завоевание «империи на юге» (К. Маркс), империи, воздвигнутой на обломках Византии, о чем мечтали восточные варвары, и которую в виде огромного славянского русско-болгарского государства со столицей в Переяславце на Дунае едва не создал спустя столетие русский князь-воин Святослав.

Этим и объясняется то обстоятельство, что если «…возникли сначала два государства: Киев и Новгород», то «Олег подчинил также второе русское государство Киев, переносит туда (892 г.) местопребывание правительства…»[479].

Путь же на юг был к тому времени уже проложен. Уже в начале или в середине IX в. сложился великий водный путь «из варяг в греки» на всем протяжении от Скандинавии до Константинополя («Miklagardr»). Произошло слияние двух узлов торговых водных артерий: северного (Западная Двина, Нева, Ладожское озеро, Волхов, Северная Двина и другие реки севера) и южного (Средний Днепр, Десна, Припять и связанные с ними водные и сухопутные дороги, ведшие к верховьям Днепра, Оки, Волги, в Полесье, к Карпатам и к Черному морю). Создается великий водный путь «из варяг в греки». Он шел от Бёрке (Björkö), на северном берегу Финского залива, к Котлину, от него к Неве (Nyja), Ладоге (Aldeigjuborg, по-видимому, от вепского alodejogi — «самая низшая», т. е. последняя река до впадения Волхова в озеро) и играл большую роль в нормано-русско-финских отношениях. Отсюда, из Ладоги, плыли к Новгороду (Nolmgardr), которого достигали, отплывая из Дании, в конце 4-й недели, от устья Одера — на 43-й день. Путь от Висби до Новгорода проходили в течение двух недель. Дальше лежало озеро Ильмень, за ним Старая Русса (по Платонову, в древности называемая Руса), Ловать, потом шли волоки на Западную Двину и с Двины в Днепр (Nepr). Оттуда же, с волоков, можно было попасть и на Волгу.

Здесь уже начинался днепровский отрезок пути. Соединение этих двух отрезков произошло до летописного похода Олега из Новгорода в Киев. Недаром Олег выдавал себя за прибывшего с «верха», т. е. с севера, гостя (купца). Значит, к этому времени фигура «варяжского гостя» с севера не могла вызвать подозрений у жителей Киева. Она стала привычной. Но произошло это слияние незадолго до объединения в единое целое «Славии» и «Куябы» (Куявии). И объединению двух центров Руси — Новгорода и Киева — предшествовало незадолго до этого произошедшее соединение двух узлов речных торговых артерий, путей походов, завоеваний и торговли: один узел соответствовал торговым дорогам «Славии», а другой — «Куябы».

За волоками с Двины начинался уже Днепровский путь, красочно описанный Константином Багрянородным. Вехами на его пути стояли Смоленск (Μιλινίσχα), Любеч (Τελιόυτζα), на его ответвлении — Десне — Чернигов (Τζερνιγωγα), Вышгород (Βουσεγράδε), Киев (Kiaenugardar, Koenugardr). В этом последнем названии Киева, кстати будет отметить, в скандинавской форме отразилось древнее название Кива «Киянгородом», т. е. городом киевлян, «киян», которое было в ходу у жителей Киева и от них через варягов попало в скандинавские саги и руны.

За Киевом, спустя несколько дней пути, начинаются знаменитые пороги, описанные Константином Багрянородным, о чем речь была выше, за Крарийской переправой — остров Святого Григория, остров Хортица, где стоял огромный священный дуб. Интересно отметить, что остров Хортица носил название «Варяжский остров». Далее — последняя остановка