class="p1">— А теперь, — прыснул он, — как еще исподники мои наденешь, взберешься на Сивого или нет?

Все время, пока они были в хате, Люда, застенчивая черноволосая девчушка в лапоточках, поглядывала на Толю из-за прялки и усердно слюнила в пальцах куделю и старательно выводила длинную нитку, пуская веретено волчком на чисто вымытом, светлом от солнца полу. Когда же они вышли, серьезная пряха забралась коленками на лавку и прижала носик к стеклу.

Так вот и вошел он в их семью, как родной, так началась их дружба с Максимом.

Время бежало, если оглянуться сегодня, необычайно быстро, — и в дни военные, и потом, после войны. Застенчивая девчушка, не школьница, к сожалению, а пряха, невеселое детство которой защищали партизанские заставы, после победы как-то совсем незаметно выросла, сначала пяти-, шести- и… десятиклассница, затем — студентка учительского института, а теперь уже и учительница, которая с волнением ждет свое — на этот раз уже не школьное и не студенческое — первое сентября.

И ждет она, если верить приписке в письме Максима, не только сентябрь…

Толя встает и еще старательнее начинает помогать течению.

«Ползешь ты все ж таки, — с искренним огорчением думает он. — А еще почему-то называешься Быстрянкой…»

Утро тихое, светлое, с обильной росой. Первое Толино утро на мельнице.

Шарик, скатанный из свежего хлеба, надет на крючок и осторожно опущен в воду. На тихой поверхности ее застыло в ожидании близкой удачи белое перышко поплавка.

Дальнейшее представить нетрудно. Под поплавком, в том таинственном подводном царстве, куда ушла приманка, проснулась уже нежная красавица плотвичка. Именно та, которая должна быть первой. Осторожная даже натощак, она сначала потрогает шарик, сладко подергивая нервы рыбака, и вот наконец милостивая судьба его укажет тонким пальцем поплавка вглубь — тащи!

Хороша она, эта плотвичка, когда, трепеща на волосяной струне, приближается к жадным пальцам живым, мокрым серебром чешуи. Приходит еще одним волнующим воспоминанием о солнечных и росных утрах детства.

Но сейчас не это для Толи главное.

Он сидит на завалинке Максимовой хаты у самого угла, следит за поплавком и то и дело оглядывается.

Двор во всю ширину ровно зарос густой травой: по-домашнему, сладко пахнет ромашка, как тот нехитрый чай, который когда-то заваривала Толина мать в горшке, прикрытом черепком. Три таких горшка — на кольях забора, перед кухонным окном. Дверь в сенцы еще закрыта, но у порога на траве уже крякает и настойчиво кланяется хате вечно голодная нахальная орава уток. Они то льстиво бормочут, как мелкий, широко разлившийся по камешкам ручей, ожидая, что вот-вот выйдет на порог хозяйка с решетом или ведром, то нетерпеливо орут злобными, негодующими голосами.

Более мирно ведут себя куры. Петух — тот и вовсе перебрался на островок между двух рукавов речки и расхаживает там в компании трех хохлаток, как видно самых преданных и смелых.

«И как он переправился туда через реку?» — мелькает у Толи мысль.

Островок на реке — небольшой, заросший высокой ядовитой крапивой и густым, как живая изгородь, ветвистым репейником с малиновыми шишками цветов. Слева к самой воде спускаются аир и красный трубняк, лучший материал для детских «насосов», справа — мокрый песок, на котором виден белый и серый пух, чуть тронутый росой, и следы утиных лапок. Там же лежит старая, забытая богом колода, которую никакой топор не берет.

Куриный повелитель — красно-сине-золотистый горлодер из тех бедовых, геройских петухов, которые в сказках дружат с котами и выручают из беды обиженных зайцев. Увидев на завалинке рыбака, он вскакивает на колоду и, надувшись, кидает ему через речку решительный вызов: как-ка-ге-е!..

«За островком, — вспомнил Толя, — рукав узенький и широкая кладка…»

Ясно, как там очутился этот сухопутный герой. Но Толя думает об этом равнодушно. Глаза парня — на белом перышке поплавка, а время от времени он поглядывает из-за угла на росистый зеленый двор.

А Люда все не идет, и мельница еще молчит, не повторяет имя девушки, не рассказывает о том, что скоро откроются низкие двери сеней и по росистой траве, в аромате ромашки, в утреннем золоте солнца пройдет она.

Мельницу от хаты отделяет плотина, такая высокая, что, сидя на завалинке, Толя видит только второй этаж мельницы да серую крышу из дранки и рядом с ней вершины прибрежной ольхи. Где-то там, за мельницей, над лугами, взошло уже солнце, но лучи его еще не доходят сюда, где островок, заросший репейником, тихая вода и неподвижный поплавок.

Плотвичка наконец заметила крошку. Белый поплавок ожил и, точно отражая игру рыбы с приманкой, стал подрагивать, тыкаться носом в воду. Толя поднял голову, притаил дыхание и зажал в руке ореховый прут удилища.

Счастье не приходит в одиночку — как раз в этот момент за углом хаты на росистом дворе послышался испуганный утиный крик и шум крыльев: сюда шел человек.

Человеком этим могла быть, и наверное была, только она.

Толя подсек и на конце лески, под водой, почувствовал долгожданное сопротивление. Затем встревоженная гладь воды засверкала блеском чешуи.

Но вдруг, совершенно неожиданно, плотвица, довольно уже высоко над водой, сорвалась с крючка…

И тут же сзади, над головой Толи, раздался нежданный голос:

— А что ж, «бывает, кормит и уда, да вот не всех и не всегда». Ничего, брат писатель, не поделаешь: и здесь бывают творческие неудачи. Ну, здоро́во!

Толе очень хотелось послать философа немножко подальше от реки — и потому, что это оказался он, а не та, кого тут поджидали, и потому, что именно он стал свидетелем первой неудачи рыболова. Но досада эта столкнулась в душе Толи с другими чувствами, и вот раздался его голос, до некоторой степени напоминающий отдаленное ворчание грома:

— Здоро́во, здоро́во…

Оглядываться ни к чему — и так ясно, кто это. Максим пришел с полотенцем и мыльницей. Черные кудрявые волосы, в которых надо лбом и на виске застряли былинки от сена, черные глаза, в которых и следа не осталось от короткого сна, и знакомая улыбка на тонких губах.

— И мой старик, — говорит он над Толиной головой, — не признает удочки. Времени, говорит, жаль. Ему подавай Неман да невод, а здесь — хотя бы бреденек. У вас это называется эпическим размахом. Ясно?

«Ясно, ясно», — мысленно передразнивает Толя, все еще дуясь.

— Заболел он совсем некстати, — продолжает Максим. — А ехать надо. Завтра двинем.

«И это ясно».

Но Максим не замечает скрытого недовольства и, отдавшись собственным мыслям, говорит не то самому себе, не то другу:

— Мельница его подкосила. Пыль мельничная — это тебе не лес. Тогда по месяцу домой не попадал. А вернется с плотов, — мать еще