Они хорошо двигаются, волк и его сын. Как убийцы.

Вагнер ошеломлен подобным приветствием. Дакота видит: он не ожидал, что все окажутся тут. Луна. Лукасинью. Его сестра.

– Ирман.

– Ирмана.

Нерешительностью, вздрагиванием, краткими моментами дискомфорта, словно между незнакомцами, Дакота заполняет пробелы семейной истории. Вагнера сделали изгоем. Ариэль стала изгоем по своей воле.

– Когда мы встречались в последний раз, ты лежала в постели в медцентре Жуан-ди-Деуса, – говорит Вагнер Ариэль.

Дакота поднимает бровь. Странная семья. Маккензи прямолинейны, говорят в лицо все, что у них на уме и в душе. А с Корта вечно ничего не понятно. В один миг они любят, а в следующий – превращаются в радиоактивный лед. Обиды копятся годами, поколениями. Она наблюдает, как Робсон обнимает Лукасинью: эти мальчики, красивые и надломленные, друг другу чужие.

Дакота подкрадывается к Росарио и шепчет:

– На пару слов. На балконе.

Дакота закрывает окна и вдыхает неповторимый аромат Меридиана. За ширмой кустарников на проспекте бурлит и шумит жизнь.

– Присматривай за волком и мальчиком.

– Это не моя работа… – начинает Росарио.

– Ты останешься без работы, если твою нанимательницу убьют.

– Вагнер и Робсон?

– Парнишка убил Брайса Маккензи. Протащил Пять Смертей из Тве прямиком в Брайсову личную яму со слизью, хоть и был нагишом. Когда Брайса Маккензи нашли, в его теле не осталось ни костей, ни органов. Только растопленный жир в мешке из кожи.

– Они же семья…

– Люди, у которых больше всего шансов тебя убить, – это твоя родня. Держи ухо востро и не выпускай клинок из руки.

«Что такое „голубая луна“?» – спрашивает Алексия, и бармен делает ей коктейль. Конический бокал, холодный как лед особый джин (пятнадцать растительных компонентов), синий кюрасао медленно вливают по тыльной стороне ложки, и струйки неспешно опускаются, как щупальца чудовища, сквозь алкоголь, скручиваясь и растворяясь в небесной синеве; солнечная синева; шар апельсиновой корки.

Она делает глоток – ей не нравится.

– Ничего не поняла.

– Корта вернулись, – говорит бармен.

Алексия все равно ничего не понимает, но он опаздывает, и она допивает коктейль, а он все равно опаздывает, и она заказывает еще один, и понимает не больше, чем в первый раз. Если он не придет к тому моменту, когда снова покажется дно бокала, она соберет остатки мужества, с которым предложила ему выпить, и уйдет.

Бар рекомендовал Нельсон Медейрос, и у него хороший вкус: достаточно низко для шика, достаточно высоко, чтобы ощутить необузданность Байрру-Алту. Музыка обрушилась на Алексию, и она улыбнулась: под эти ритмы можно двигаться. Постукивать ногой, кивать. Она заняла место у стойки и заказала фирменный коктейль.

Он появляется, когда у нее остается полсантиметра «голубой луны». Головы склоняются друг к другу: «Это он. Тогда кто же она?»

Она садится на барный стул рядом с Алексией. Он изменился. Стал каким-то другим. Она не может уловить детали – только нечто общее. Некие впечатления. Перемены случились внутри, но не снаружи. В нем ощущаются медлительность и основательность. Он сосредоточен на текущем моменте, но не встревожен.

Музыка заставляет его морщиться.

– Можем пойти куда-то еще, если тебе не нравится эта музыка.

– Мне сейчас никакая музыка не нравится, – говорит он и большим пальцем указывает в сторону потолка. За искусственным небом, двумястами метрами камня, над Центральным Заливом стоит Земля, которая пять дней назад была полной. Вот она, едва уловимая граница между волком и тенью. – Это пройдет.

«Вагнер Корта в тот день умер, – сказал он в пыльной обсерватории Боа-Виста. – Я сделался не одним, а сразу двумя».

– Извини, – говорит он, вставая со стула и отступая назад. – Давай все сделаем как надо. – Он целует Алексию в обе щеки, очень формально. Указывает на стул.

– Пожалуйста, – говорит Алексия, и он снова садится.

– Прошу прощения за опоздание. Робсон хотел подольше побыть с Луной.

– А он…

– Остался в отеле.

– Я думала, ты поручишь его…

– Стае? Нет, ему там не место.

– Я собиралась сказать – Лукасу.

– И с Лукасом ему не место.

Он улыбается по-другому: настороженно, сдерживая эмоции.

– Робсон хотел встретиться со своими старыми друзьями-трейсерами – из тех времен, когда он жил в Байрру-Алту. Я велел эскольтам не выпускать его из дома.

– У вас есть эскольты?

– Атрибут текущего момента. Я хотел бы выпить, Алексия Корта. – Он резко меняет тему, и в этом слышится нечто стремительное, проницательное, волчье.

– Я пила «голубые луны».

– Они никогда мне не нравились, – говорит Вагнер и заказывает кайпирошку. Алексия присоединяется к нему: звенят бокалы, и музыка уютно пульсирует у нее в животе, как дитя в утробе. Водка помогает разговору продвигаться, но все равно случаются долгие паузы, когда Вагнер обдумывает вопрос, странные отступления и заявления невпопад, а также напряженный разбор каких-нибудь случайных замечаний. Пока он молчит, Алексия размышляет, можно ли любить и тень, и волка. Если бы у нее была возможность выбирать, какого Вагнера Корту она предпочла бы? А вдруг только волк может любить волка? Тут она понимает, что другая женщина уже задавалась этим вопросом и нашла ответ. Женщина, которую он любил, которая предала его и заплатила ужасную цену. И вот теперь Алексия Корта вертит в уме все эти компромиссы и договоренности.

Он смотрит на нее, широко распахнув глаза. Ему неловко.

– Прости, я отвлекся. – Тут ему кажется, что этого оправдания мало. – Просто задумался о завтрашнем дне.

Надо заставить его говорить.

– Ты ведь там был, верно?

– Я был в Суде Клавия, когда Брайс бросил вызов Лукасу.

– Если не возражаешь… ты не мог бы мне рассказать? На что это похоже.

Вагнер уходит в себя, словно погружаясь во тьму на несколько секунд.

– Это быстро, – говорит он. – Быстрее, чем можно себе представить. Я быстрый – точнее, другой я, но не такой, как ножи. Ножи опережают осознанные мысли. Одна ошибка, секундная потеря концентрации – и ты труп. В этом нет ничего чистого или почетного.

– Ты видел… результат?

– Смерть – вот и весь результат. Неизменный результат. Если обнажаются клинки – кто-то умирает. Я видел, как Карлиньос рассек ножом горло Хэдли Маккензи и плеснул его кровью в лицо его матери. Я видел, как он взял нож и стал кем-то, кого я не узнавал.

– Как же ваш закон такое допускает?