еще коллега Толлефа, похоже, нас с ним решили свести. Он был высокий, по-моему выше ста девяноста, лысый и носил модные очки. Он вел себя доброжелательно, внимательно, смотрел заинтересованно, но мне было так трудно рассказывать о самой себе, и меня он не привлекал. Его же впечатлил мой рассказ — про куриц и молочных ягнят, которые быстро вырастали, про работу и мое двойственное отношение к рекламе.

У него были большие сильные руки, он работал биоинженером, много читал и обожал ходить в театр. Я представила себе, как мы вместе ходили бы в театр, и почувствовала горечь: похоже, я не способна больше на отношения с мужчинами. Но я ведь не хочу остаться в одиночестве. Толлеф сидел во главе стола, раскладывал приготовленные им стейки из ягненка, так и не сняв полосатый передник, и казалось, будто он сидит в брюках с подтяжками.

— Ты лучший, — сказала я Толлефу тем вечером.

— Да что ты! — отозвался он, — я слишком много пью и смотрю порнофильмы.

Услышав слова Толлефа, Кайса прервала разговор, которым была увлечена, с нежностью улыбнулась, протянула через стол руку и погладила его по волосам. На следующий день я проснулась от страха, от ощущения ужасного одиночества.

Я еще только просыпаюсь, а Элиза, Ян Улав и мама уже встали. Они сидят на террасе и пьют кофе, небо над ними просторное и нежно-голубое. В бассейне неспешно плавает соседка. Ян Улав намерен пойти поиграть в гольф, а мы — все остальные — собираемся поехать на автобусе на рынок в Аргинегин. Элиза просит меня взять полотенце у них в спальне.

Майкен и Сондре все еще спят.

У Элизы и Яна Улава та же самая кофе-машина, что и у меня на работе, — в нее надо класть маленькие капсулы. В шкафу в их спальне лежит стопка белых и серых полотенец, а на одной из полок — журнал для взрослых «Купидо».

«Как мило», — думаю я.

На обложке заглавными буквами написано «ДАВАЙ!» чуть ли не на всю страницу.

Складывается такое впечатление, что все те маленькие изменения, которые произошли в отношениях Элизы и Яна Улава, — их увлечение спиртным, то, насколько отстраненно Элиза воспринимает поведение Яна Улава, то, что Ян Улав со своей стороны стал относиться к Элизе с большим уважением и интересом, — все выглядит наигранно, неестественно, принужденно и ничего не меняет. Есть в этом что-то тревожное, и я не могу сказать, что именно, — крах, провал, соотношение сил просто так не может измениться через столько лет, не думаю, что из этого выйдет что-то хорошее.

Ян Улав поднимается и берет с собой чашку с кофе. На нем светло-голубая рубашка и бейсболка, через плечо — сумка с клюшками для гольфа.

В автобусе, идущем к рынку, прохладно. Я думаю о переезде, о новой квартире, о том, что нужно сделать. Открытый грузовик, запах влажного картона, надо освободить холодильник и морозилку. Мама и Элиза сидят передо мной, я наклоняюсь вперед к Элизе.

— А ты тоже играешь в гольф? — спрашиваю я.

Она качает головой. Майкен и Сондре сидят за мной, отпускают шуточки, фыркают и приближаются к той черте, за которой их ждет выговор от взрослых, хотя им уже четырнадцать и шестнадцать. Я поворачиваюсь и бросаю на Майкен удивленный взгляд.

— Я никогда не играла в гольф, даже не пробовала ни разу, — говорит Элиза со странной резкостью, — мне бы это и в голову не пришло.

Всего за два месяца до объявления о разрыве с Гейром я сказала Элизе, что мы с ним срослись друг с другом. Думаю, я видела только то, что хотела видеть, и не желала расставаться с этими шорами. Мы сидели на кухне в Ульсруде и пили кофе, пока Майкен с Сондре строили снежную крепость в саду, Гейр натащил снега в сад с парковки. Мы с Элизой обсуждали, как Майкен и Сондре сдружились, говорили о том, что они охотнее играют и проводят время друг с другом, нежели со своими сверстниками. И вот тогда-то я и сказала: «Мы с Гейром словно срослись друг с другом». На тот момент мы с ним были вместе уже девять лет.

— Да, — задумчиво произнесла Элиза и, выдержав паузу, добавила: — У нас с Яном Улавом этого не получилось.

— Разве? — спросила я.

— Нет. У нас у каждого есть какие-то свои интересы и все такое, у каждого свои хобби и свои друзья.

Она сказала «хобби» — я давно не слышала, чтобы кто-то употреблял это слово. И я задумалась, какие хобби были у Элизы, но не решилась спросить: получилось бы, как будто я насмехаюсь над ней.

То, что мы срослись друг с другом, было правдой и в то же время нет. Когда я произнесла это, я верила, что это правда. Мы, конечно, ссорились, но почти каждая ссора заканчивалась интимной близостью. Нас будто связывала невидимая нить, которая ни за что не порвется, но все чаще мы ощущали нежелание идти на компромисс, отсутствие согласия, единодушия. Схожесть между нами становилась причиной для скандалов, потому что нам всегда нужно было одно и то же, что невозможно поделить, мы ждали друг от друга утешения, а сами не готовы были его дать. Каждому хотелось оставить Майкен под присмотром другого в один и тот же вечер, мы сталкивались у двери в душ по утрам, оба хотели допить остатки апельсинового сока или доесть последний кусочек суши. Наши суждения друг о друге складывались на основании множества бытовых мелочей, но возводились в абсолют, отчего оказались роковыми. Словно у нас было принципиально разное мировоззрение, разное отношение к морали. Если ты действительно так считаешь, говорили мы друг другу, в то время как речь шла о простых бытовых вещах: надо ли немедленно собрать пылесосом просыпавшийся утром кофе или можно подождать до вечера, разрешать ли Майкен есть на ужин воздушный рис. Ты думаешь, это нормально? Тебе правда нравится этот ковер, ты шутишь? Разногласия о том, в каком темпе идти или какой хлеб покупать в магазине, надо ли открывать еще бутылку вина или нет, обнаруживали все большую пропасть между нами; разногласия не были постоянными, не возникали изо дня в день в определенные часы, хотя в какой-то момент именно так могло показаться.

Наши мнения и расстановка сил менялись в зависимости от ситуации. Один внезапно оказывался в роли самого ответственного, объективного и указывал другому на его несостоятельность, и наоборот. Нас отдаляло друг от друга не различие, а сходство, и