Темный. Только вот в шкуре моего брата. А когда здесь в его храме завтра обнаружат еще и всех вас – ужас вообще воцарится в Одинцовском уезде, и молва будет все это нести через годы и века. Всю эту нашу дикую, безумную легенду о Темном, о чудовище, безжалостном и кровавом. А я тем временем, убив тебя, Евграф, и твою английскую умницу, сующую во все свой нос, прикончив чиновника, который, оказывается, тоже много чего мог рассказать, останусь вне подозрений! Я получу свое богатство и тихо слиняю отсюда. Уеду в Париж. А потом, может быть, в Лондон. Прокатился бы туда с удовольствием с твоей красоткой Клер, да вот беда – она мне нужна здесь.

– Только посмей ее коснуться. – Евграф Комаровский задыхался от ярости и усилий освободиться.

– А что ты сделаешь, граф? Я вот решал, как мне обставить все в часовне – чтобы все подумали, что это Петруша Хрюнов, в которого вселился Темный, вас убил. И ты сам мне подсказал мизансцену. Тот приговор в судилище над декабристами. Вы ведь их изначально приговорили к четвертованию. Вот и я сейчас тебя четвертую, разделаю своим панчангатти. И ты на себе ощутишь, что такое подобная казнь. Как в Библии – каким судом судите, таким и будете судимы… А, граф? Как, на твой просвещенный взгляд, моя задумка? Здорово, правда? В доме у стряпчего все было намного банальнее. С одним окном я провозился, чтобы выбить его, словно это Темный на крыльях ночи туда к ним ворвался. А я ведь вошел через дверь, стряпчий мне сам открыл, хотя и был изумлен моим поздним визитом. Я там ничего не взял, кроме уведомления о наследстве на имя моего брата… Оставил вам один панчангатти для зацепки.

– Что ты сотворил с Аглаей там! Зверь! – Комаровский опять рванулся. – Зачем же ты раньше являлся ей в своей оленьей башке с рогами?

– Э нет, граф. – Павел Черветинский поднял руку. – Не приписывай мне всякой ерунды. Я никому никогда не являлся в образе Темного. Никаким девицам с воспаленным воображением. На кой черт мне это было нужно – сам подумай. Я был занят важным делом, обдумывал, как получить огромное наследство и устранить брата и стряпчего. Я не знаю, чего вам порассказали про его дочку. Что она себе вообразила. Возможно, у нее были ее собственные тайные отношения с Темным! – Павел Черветинский снова засмеялся недобро. – В наших местах чего только не бывает. Не угадаешь, где жизнь насущная, а где легенда, жуткая сказка, от которой леденеет кровь. Ну а у тебя кровь горячая, граф… кровь храбреца… и сейчас мы на нее глянем.

– Подонок, трус, иуда! Убийца! – Комаровский смотрел на него.

– Иуда? Убийца? Ладно. Но не трус. – Павел Черветинский встал прямо над ним, держа свой панчангатти. – Я, в отличие от тебя, воевал, я пошел на войну мальчишкой и сражался честно. Мне не в чем себя упрекнуть. Я оборонял Отечество, которое с моих младых лет отказывалось защищать нас с Гедимином, закрывало глаза на то, что здесь творилось. Но даже за такое Отечество я бился насмерть и проливал свою кровь на войне, в то время когда ты, граф, ошивался в тылу со своим корпусом стражи! Вас держали на случай бунта в тылу, если бы Бонапарт решил отменить крепостное право, как ему и предлагали перед походом в Россию. Ты бы явился тогда усмирять бунт, охранять трон, пороть плетьми и кнутом восставших. А я бился под Смоленском в то время с Великой армией. Так что не тебе называть меня трусом, Евграф!

И выкрикнув это, Черветинский резким мощным жестом рубанул своим панчангатти Комаровского. Он метил ему в правое предплечье, намереваясь отрубить сначала правую руку, исполняя свое обещание о четвертовании. Клер, издав хриплый вопль – почти рычание, прыгнула – откуда силы только взялись – на Черветинского, хватая его за ноги под колени и одновременно вздымая в воздух с пола облако мертвых насекомых. Их сухие крылья, истлевшие остовы хитиновых панцирей окутали Черветинского, забивая ему рот и глаза, он вдохнул, закашлял.

Панчангатти он выпустил из рук, и тот вонзился с хрустом в бок Евграфа Комаровского, рассекая кожу и ломая ребра.

Павел Черветинский устоял на ногах, выдернул панчангатти из раны Комаровского, откуда сразу хлынула кровь. А затем наклонился, схватил Клер, которая все пыталась повалить его, за волосы и рывком приподнял с пола.

Он приблизил к ней свое лицо, изуродованное псориазом.

– Ты? Теперь ты его спасаешь? Ах ты, англичанка. – Он разглядывал ее, словно видел впервые. – Гедимин по тебе сох… Хотел тебя, я видел… Что в тебе такого, что они все шлейфом за тобой? И твой лорд Байрон? Что, что в тебе такого особенного? Может, мне ты скажешь на ушко по секрету? Или мы найдем более сладкий способ? Моя корявая морда не в счет… Тебе понравится, я горячий… страстный… возьму тебя прямо здесь… сейчас… на его глазах…

Окровавленной рукой с панчангатти он провел по щеке Клер. А затем приставил лезвие к ее шее и…

Как и Гедимин он приник сухими губами к ее устам, приподнимая, сдавливая ее в объятиях, давая ей ощутить всю свою силу и жар. И желание.

Раненный в бок, истекающий кровью Евграф Комаровский рванулся в своих путах так, что железное ржавое кольцо, вделанное в пол, к которому была привязана его правая нога, лопнуло с хрустом, веревка с него слетела.

Комаровский с такой силой ударил ногой по каменной крышке саркофага, что та дернулась, покачнулась, секунду балансировала на ребре, а затем, побуждаемая силой собственной тяжести, обрушилась на стоявшего к ней боком Павла Черветинского, сбив его с ног. Клер упала на пол, острый угол каменной крышки оцарапал ей кисть. А Павла Черветинского каменная плита придавила всей своей тяжестью, раздробив ему тазовые кости и сломав бедро. Он дико закричал от боли. Панчангатти его отлетел в сторону. Он извивался, пытаясь сдвинуть крышку и выбраться наружу.

Клер, шатаясь, встала на ноги, она хотела добраться до панчангатти, но внезапно…

Языки пламени… Они появились в саркофаге Темного! Клер смотрела на огонь. Через мгновение она поняла – от удара Комаровского на дно саркофага, заполненное мертвыми высохшими червями, упала прилепленная на его край свеча. Покрывало из дохлых червей вспыхнуло, были объяты пламенем и полы черного бархатного камзола Темного.

Клер, подхваченная неизвестно откуда взявшейся силой, словно порывом ветра, нагнулась над саркофагом, схватила мумию, наполовину вытащенную из своего гроба, объятую пламенем, – с криком она потянула