Миша, подмигнув, поклонил великой княгине, для которой еще в начале поста приводил в княжеский терем захожих скоморохов-игрецов, разбойно глянул в очи князю, выговорил чуть хрипло (простыл, искупавшись недавно вместе с конем в полынье на Москве-реке):

– Дело есь! – И уже выходящему из светелки Дмитрию на ухо докончил: – Андрей Иваныч к тебе, Акинфов, с жалобою!

Дмитрий пожал плечами, прихмурил чело. Прошел переходом, мысленно отсчитывая мелкоплетеные, прорубленные «домиком», украшенные вставками из цветной слюды оконца, вступил в «свою» горницу, которую устраивали когда-то, дабы князь мог на покое читать и писать (чего Дмитрий» однако, никогда не делал, предпочитая слушать чужое чтение, а книги свои полностью переуступил печатнику Митяю).

Боярин, не присевший ради чести княжой, так и ждал, стоя на ногах. Засуетился, низким поклоном приветствовал «князя-батюшку», рукою почти коснувшись пола. Дмитрий вскарабкался в креслице, скрипнувшее под ним, помедлив, наклонением головы отослал Бренка: «Ты постой тамо!» Тот понял, вышел на галерею постеречь князя от лишних ушей.

Вскинувши подбородок, Дмитрий пригласил боярина говорить. Все дети Андрея один за другим вступали в великокняжескую службу, и Федор Свибло, старший, уже был боярином, получив звание в награду за строительство Кремника. На подходе было боярство следующих детей Андрея: Ивана Хромого и Александра Остея, с чем, впрочем, как баял Алексий, торопиться не следовало отнюдь – обиделись бы многие, кому боярство по местническому счету следовало первее. Дмитрий и думал, что речь пойдет не об ином каком деле, а потому нахмурил брови и принял елико возможно неприступный вид.

Сожидая пресловутой просьбы, он даже не понял враз, о чем и речь. Переспросил недоуменно, уже гневая.

– К дьяку иди! – вырвалось первое, что пришло в голову, но Андрей Иваныч мялся, взглядывал коротко и зорко в лицо князю и уходить не думал.

– К дьяку посылано! – возразил. – А только, вишь… Минины-то тоже неправо совершили…

Дальнейшие объяснения Андрея окончательно запутали в голове у Дмитрия все. Получалось, что дядя был прав, отобрав деревню и воротивши ее вдове! Дак пущай дьяк доправит грамоту, и дело с концом! Но дело и на том не кончалось. Закусив губу, выслушал Дмитрий о том, что покойный супруг вдовы был убийцею боярина Алексея Хвоста, ворога Вельяминовых, что деревня та невесть кому принадлежала и Васильево своеволие имеет зело подозрительный толк: не он ли и посылывал убить Хвоста-Босоволкова? Что Василий Василич слишком многое творит по-своему, а не по князеву слову, возбуждая ропот и огорчение в боярах… Дмитрий выслушивал теперь молча, все более хмурясь (мелькнуло: «Суда княжого не избежать!»), и думал с раздражением и обидой: почто дядя не пришел к нему сам, не повинился, не доправил иска в государевом приказе?

– Разве я виню Василия? Властитель Москвы! – развел руками Андрей Иваныч, воздел очи, воздохнул. Проверил боковым сорочьи поглядом: каково слушает князь великий? Осторожно добавил: – Василь Василич, дядюшка твоей милости, годами преклонен, а по нем двоюродный братец твой Иван власть великую подымет на плеча своя, дак ежели учнет, минуя князя… Бояра вси, вишь, в сумнении…

– Что?! – разом охрипнув, переспросил Дмитрий.

Андрей Иваныч, издрогнув, словно бы в забытьи и словно бы ему это токмо теперь пришло в голову, выпуча глаза, заранее сам ужасаясь, выговорил:

– Гедимин Литовский, бают, конюшим был у Витеня, а уморил опосле господина своего… – И, выговоривши, замер, точно невольно споткнулся о незримую преграду.

Дмитрий сам вздрогнул, ужаснувшись волне дикой ненависти, возникшей в душе при имени Ивана Вельяминова. Нет, не хотел, не хотел он иметь старшего сына дядиного тысяцким своим!

А Андрей опять журчал и журчал голосом, все доводил и доводил – и про нынешние переговоры с князем Олегом:

– Вишь, слабы стали московиты невесть с чего! Да Иван Родионыч един хотя, чем не стратилат?! И дружина у Квашни крепка, в бронях вси! Князь Олег помочь-то поможет, коли Ольгирд ратиться учнет, а учнет ли, невесть ищо! А Лопасня, вишь, так ся и останет у рязанов? – спрашивал Андрей, вбивая гвоздь за гвоздем в пылающую княжескую голову.

– Дяде своему верю! – глухим голосом отверг Дмитрий, невольно выдавая Андрею тайную вражду к вельяминовскому двоюроднику.

Андрей воздохнул, огладил бороду, решивши бить наверняка, раздумчиво покачал головою:

– Все мы невемы часа своего! Живет смертный, до часу живет… А потом, опосле? При таких доходах и власти такой – кто и что возможет предугадать? Все мы слуги твои, вишь, по чинам, по местам, а Иван Вельяминов превыше всех! Уже, почитай, теперь, во след отцу, тысяцкой! И с государями иных земель толк ведет! Умрем, вси умрем, а далее што? Скажем, Иван-от Кантакузин был Андронику из верных верный, и жену его берег, и сына не тронул, а заставили его, сами греки заставили царскую корону принять! И сына короновал, Матвея… Ну, не сотворилось у ево, дак ить могло ся и сотворить! А Иван-от братец тебе хошь и двоюродный, дак всяко тут…

– Такое штоб?! В нашей, в русской земле?! – вскричал Дмитрий раненым пардусом, отметая отравленное жало сплетни, уже смертельно уколовшее ему душу.

Андрей Иваныч потупил очи, пришипился, возразил вполгласа:

– Не о том реку, княже, что будет, но о том, что возможет быти, и даже хошь о молве единой!

– Ладно! – оборвал досадливо Дмитрий. – Будет суд! Назавтра, в думе. Пущай! Иди!

Андрей Иваныч, выполнив все, что хотел, и тихо радуясь, выпятил вон из покоя.

Дмитрий, стоя, слушал, как ходит кровь в разгоряченном сердце, потом произнес негромко, с угрозою:

– Ладно, Иван Вельяминов! Не станешь ты Иваном Кантакузиным все равно! – И слепо глянул в зимнее неяркое оконце. В неровных пластинах слюды дробилась улица, верхоконные, нелепо кривляясь, въезжали и выезжали со двора. И уже свет померк, и не стало покоя. К кому кинуться? К дяде? К владыке Олексею? Вельяминовы… Воля… Власть… Но Дуня – сестра Микулиной жены, а Микула – свой, близкий человек и брат Ивана! И оба – сыновья дяди, Василь Василича… Все разом спуталось в голове, и князя бросило в холод и жар. Он выбежал, выскочил – Андрея уже не было, успел уйти старый лис! Минуя Бренка, сбежал по ступеням. На сенях нос к носу столкнулся с Федором Свиблом, старшим сыном Андреевым.

Боярин, румяный с холода, восходил по ступеням, явно не ведая еще ни о чем. Дмитрий рванулся к нему, схватил за плечи, близко заглядывая в глаза. (Сейчас исчезло, что был Федор более чем десятью летами старее великого князя, бешенство уравняло число лет.) Горячечно возгласил:

– Батяня твой приходил! Ты… тоже… веришь… в измену? – Кого, чью, не выговорилось словом. Но Федор – понял, знал ли? – не выдирая из сведенных пальцев Дмитрия отворотов ферязи и твердо глядя в глаза великому князю, отмолвил:

– Я ни о чем не ведаю и не мыслил ничего такого! Все мы твои слуги! Успокой себя, князь! Нас – семеро! Мы, ежели что, с саблями станем здесь, у этих дверей, и будем драться за князя своего, пока последнего из нас не убьют! И – охолонь! – добавил он тихо, коснувшись пальцем сведенных дланей Дмитрия. – Холопи б того не видали!