взяла. И я — мотор. Мы даже хихикнули с водителем, что ведь неправильно его называть кучером, — хотя работа практически та же самая. Я отправилась на верфь.

День стоял солнечный, особенно голубой, просвеченный, как всегда бывает, когда зима уже пришла к повороту, похоже на весну, хоть весна ещё и далеко, — и свежий ветер с моря унёс заводской дым. Снег подтаял сверху и блестел — и ярко блестели деревья, будто покрытые лаком. Столица казалась спокойной, красивой и доброй, будто ад и война — это неправда или то, что не имеет к нам никакого отношения. Этот весенний блеск должен был меня отвлечь — но не отвлекал.

При том, что Дар лежал пеплом где-то под рёбрами.

Не в Даре было дело. Не знаю в чём.

Мы приехали к верфи. На проходной меня радостно приветствовали и предложили пройти в главный корпус, посмотреть на подводный корабль, уже готовый к спуску на воду.

— Там фарфоровые мальчики, — улыбаясь, сказал седой вахтёр. — Мессир Дильман, он не иначе как капитаном будет, мессир Талиш, штурман, мэтры Гонд и Элис, эти — механики. Изнутри смотрели кораблик, вместе с государыней… удивительная, я вам скажу, леди, штука этот кораблик. Самому любопытно поглядеть, как он будет нырять под воду…

Фарфоровые мальчики, подумала я. Не хотят работяги их мёртвыми моряками называть — и правильно. Пусть будут фарфоровые мальчики.

— А государыня ещё там? — спросила я.

Вахтёр покачал головой:

— Да вот уже с три четверти часа как упорхнула. Почти всё утро осматривала кораблик, с инженерами говорила, с рабочими — а потом схватилась, что ещё куда-то нужно, и уехала.

О Вильме говорил словно о внучке. Даже глаза влажнели.

Неважно.

— А куда, мэтр, она уехала? — спросила я.

— Где ж мне знать, — вахтёр ухмыльнулся виновато. — Схватилась, что нужно в другое место, это я слышал, а в какое другое…

— Ладно, — сказала я. — Я посмотрю на кораблик.

Я надеялась, что фарфоровые моряки или кто-то из инженеров слышали или знают, куда собиралась Вильма, — ну и пошла спросить.

Я ничего не понимаю в кораблях. Я просто увидела, какой он прекрасный, этот стремительный механический кит. И, кажется, так его видели и работяги, которые понимали его от и до, — потому что юный механик, пробегая по каким-то важным делам, погладил металл китового бока, как живое. Как любимое и живое.

А фарфоровые моряки уже выглядели так, как им, видимо, предполагалось выглядеть с самого начала. И что меня поразило предельно — так это очки на штурмане Талише. Его лихая русая чёлка — и очки.

— Мессир Талиш, — спросила я, не утерпела, — а очки-то вам зачем? Неужели вы и сейчас близоруки?

— Вы не поверите, прекраснейшая леди Карла, — ответил он с явно слышной в голосе улыбкой. — Может, это не глаза меня раньше подводили, а у души была такая настройка? Вот, видите, мать сохранила мои очки — и меня потянуло их надеть… Теперь вижу всё так ясно — как в детстве.

— Дорогая леди Карла, — окликнул меня капитан Дильман. — Разрешите обратиться!

— Обращайтесь, прекрасный мессир, — сказала я. — Рада, рада вас видеть.

Он, видно, при жизни стриженый был: парик ему сделали ёжиком. Зато носил прекрасные чёрные усы. Фарфоровые казались такими же живыми, как Валор, — и это меня даже отвлекло от тревоги.

— Леди, — сказал капитан, — моя жена взяла с меня слово, что я поблагодарю вас за неё и поцелую ваши руки. Она семь лет меня ждала без всякой надежды.

Я подала ему руку. У него в голосе такая нежность была… души лучше, чем живые люди, знают, насколько это важно — ждать. Она же его держала на плаву в его посмертии, жена, он не мог не чувствовать…

А механик Элис Тяпку гладил. Он был рыжий, и ему нарисовали веснушки. Тяпка виляла ему хвостом — и вообще, она уже, кажется, привыкла к заводу, не вздрагивала от грохота.

И вместо того, чтобы расспрашивать их по делу, я полюбовалась, как они… ожили. Не оторваться было. Только через пять минут я начала их всех расспрашивать.

— Государыня сказала, что ей ещё непременно нужно на завод металлопроката, — сказал подошедший инженер. — Особый заказ же, наш, — и улыбнулся. — Она хотела посмотреть сама… ну и у людей настроение, конечно, меняется, когда она приезжает. Мы ведь снова её ждём, государыню, на день Блаженного Хельмута, когда на воду будем спускать кораблик.

Как только я узнала, куда Вильма поехала, так немедленно меня снова накрыло тревогой. Честное слово, я не понимаю, почему металлопрокатный завод опаснее, чем верфи, — но мне снова стало холодно от ужаса. И я слишком быстро со всеми попрощалась — а к своему мотору возвращалась чуть не бегом.

Как мы туда ехали… это, кажется, была самая тяжёлая дорога в моей жизни. Этот солнечный день зимы, которая вот-вот свалится в весну. И ледяной ужас.

Самое глупое — что я ведь знала: с Вильмой Ольгер — и снова забыла про зеркало.

Он мне сам напомнил.

И почувствовала я зов не так, как когда мы тренировались: во мне Дар полыхнул так, будто кровь вскипела в жилах.

Я схватила зеркальце, пузырёк с эликсиром, стала откупоривать, уронила крышечку, плеснула себе на палец, открыла связь — и увидела бледное до зеленоватости лицо Ольгера, полосу крови у него на щеке — глаза совершенно дикие, а в них слёзы стоят.

— Леди Карла, — выдохнул он в зеркало, — вам надо на сталепрокатный завод Кнолля, срочно. В государыню стреляли. Я всем сообщаю.

И я, в кромешном ужасе, просто чудовищном, спросила так спокойно, что сама удивилась:

— Жива она, Ольгер?

— Да, леди, — сказал он, и слёзы перелились через край. — Пожалуйста, скорее. Государыня вас звала.

Я закрыла зеркало. Водитель слышал — он увеличил скорость так, что я подумала: «Сейчас ещё кого-нибудь убьёт», но без страха, даже без опасения. У меня просто темно было в глазах. А Тяпка, кажется, всё поняла: она тихонько поскуливала, а потом начала подвывать.

А я вжалась в сиденье и думала: ты вот дрыхла, а Вильма ушла одна. А потом ты глазела на корабль, болтала с моряками и теряла время. А ведь ты же знаешь, что Ольгер — слабый некромант. Ты виновата.

Когда мотор