Киев – маленький город, все друг друга знают. Я начал ругать Параджанова, что он портит картины серьезных художников. До него быстро дошли слухи. К сожалению, он стер с нее все телефоны, а недели через три неожиданно прислал с двумя какими-то мальчишками эту картину мне в подарок. Сейчас она, как и другие вещи Черняховского, у одного моего приятеля в Киеве. И он готов подарить их в Музей Параджанова в Киеве или в Ереване, но никто не хочет брать – Черняховский опять забыт, картины его никому они не интересны. А между тем, «Провинция» – подлинная вещь из Сережиной кухни, и к тому же замечательной красоты. Я собрал, вероятно, около десятка вещей Черняховского от Некрасова, Параджанова, от разных художников. У московского оператора Саши Дубинского нашел «Зебру» – он увез ее когда-то, получив от Сергея, в Москву и заказал роскошную раму. К сожалению, все картины остались в Киеве, почти никто их не видит. А как они сияли у меня на стенах рядом с Ларионовым, Гуро, Малевичем и Богомазовыми и какое впечатление произвели на Поповых, когда они приехали ко мне в Киев!

Вот так, с «Провинции» Черняховского, которая потом много лет висела у меня, началось и продолжилось наше знакомство с Сергеем Параджановым. Буквально в двадцати шагах от нас с мамой, за оградой института, в новом доме на улице Шулявской жила его бывшая жена Светлана с сыном. Наверное, о Сергее рассказывать можно много или мало – и то, и другое всегда не очень просто, потому что все, что с ним связано, было непросто.

Я довольно долгое время считал, что читать Сергей Иосифович не умеет. Сам он утверждал, что прочел «Мойдодыр». Потом оказалось, что он написал семь сценариев. Но это никак не проявлялось в его жизни – ни одной книги у него в доме не было. Ничего в его речи и поведении не было связано с книжной культурой. Он постоянно что-то выдумывал, фантазировал, создавал вокруг себя какую-то полумифическую жизнь, превращая все вокруг в произведение искусства или в эпизод во многом выдуманной жизни. Скажем, в его микроскопической спаленке-кабинете, где стояли маленький письменный стол и железная походная кровать всегда висела чуть выцветшая, но замечательной красоты персидская набойка. Сергей говорил, что ее подарил ему армянский католикос в Эчмиадзине. Я сомнений не высказывал, но однажды на день рождения подарил ему довольно эффектную, имитирующую античную, французскую инталию XVIII века. Сергей кого-то попросил сделать ему серебряную оправу, и раза два я видел у него на пальце действительно очень красиво получившееся кольцо. А потом мне передали со сдержанным уважением: «Какое замечательное кольцо подарил Сергею католикос». Сергею казалось, что в его жизни должен быть католикос. Потом кольцо исчезло, – вероятно, кому-то подарил или продал – он совершенно не был коллекционером.

В кабинете почти ничего не было развешено, я помню только его фотографию – совсем молодого – на кинопробах, кажется, в роли Лермонтова на Кавказе. Но в столовой – на стенах, на подоконнике, просто на полу – всегда была масса вещей. Изредка были его собственные вещи – их было гораздо меньше, чем сейчас в Ереванском музее. Одно время на подоконнике стояли пять его известных скульптурных горельефов – в центре склонившиеся друг к другу апостолы «Петр и Павел», как он говорил – «в любви». Бывали его фотографии, рисунки, но всегда в изобретательных, сюрреалистических рамках, собранных из бумажных цветов и журнальных репродукций буквально из всего, что попадется. Но такой красоты… Однажды он мне подарил свою поразительную фотографию рядом с Лилей Брик, на ней он как будто уже вернувшийся с того света, с такой загробной пронзительностью, какой не может быть в жизни. Один московский художник, побывав на посмертной выставке Параджанова в московском Манеже (я не смог пойти – не до того было), сказал, что видел там и мой портрет как «портрет неизвестного» и даже сказал об этом устроителям. Но когда я стал наводить справки об этой фотографии или коллаже, мне никто ничего сказать толком не мог.

На стенах были барочные золоченые резные купидоны, всегда – украинские иконы и народные портреты, польские парсуны из провинции. Сперва те, что потом в два приема купил я, потом – другие. На дивные украинские изразцы с солдатами и поразительные резные подсвечники у меня денег не хватило. Но все эти вещи – иногда подлинно музейные, иногда вроде бы простые и обыденные, были объединены такой феерической красотой и внутренним единством, неутихающей бурной его жизнью, какими-то его бесконечными подарками (скажем, с прошедшей в Киеве флорентийской выставки современных имитаций прикладных вещей эпохи Возрождения, потом все эти поделки были распроданы, розданы; у меня один из подаренных Сергеем подносов сохранился), рассказами о спектаклях, фильмах, концертах.

– Ты уже видел «Преступление и наказание»? Я вчера отправил Кулиджанову телеграмму: «Видел твое преступление, жду наказания».

Я довольно часто у него бывал. Он дивно пел украинские песни, всегда при мне – многоголосые, с Иваном Николайчуком, с другими профессиональными актерами – он же до этого учился в консерватории. У Сергея на удивление мало пили – две-три бутылки вина за вечер для десяти гостей. Сам он вообще почти не пил, ему не нужно было спиртное – и без него Сергей почти всегда испытывал возбуждение, острый интерес ко всему происходящему.

Однажды уже после моего второго ареста и после своего освобождения из лагеря Сергей пришел с кем-то из очень известных грузинских режиссеров, может быть, с Данелия, может быть, с Иоселиани – с одним из тех двух-трех грузинских режиссеров этого круга – и, ни много ни мало, предложил моей маме, которая была лет на 15 старше Сергея, но по-прежнему дивно хороша, выйти за него замуж.

Он остро чувствовал разницу в наших семьях, в их социальном статусе… Сам он был сыном то ли сапожника, то ли мелкого антиквара – говорил об этом по-разному. А у нас дома висели семейные портреты, мама была не просто хороша, а изысканна до глубокой старости, добра, но сдержанно высокомерна, а уж более красивых рук я в жизни своей не видел.

Так что у Сережи были какие-то внутренние основания для этого предложения. Сперва я решил – мысли об эмиграции. Меня все время выгоняли из Советского Союза. Приходили приглашения от каких-то моих якобы родственников из Израиля. Спокойно доходили по почте. Мою тещу, Зою Александровну Кудричеву, называли Зоей Абрамовной… Но