труда вывести определения исходных понятий, с которыми работают, они просто научные шарлатаны, загаживающие сознание читателей трескучими фразами. Из своего психологического опыта могу, не ведя долгого расследования, сразу сказать: корень всей этой болезни все в том же «основном вопросе» всей психологии девятнадцатого века – что есть сознание?

Я уже показывал в предыдущих главах, что французы время от времени вынуждены оговариваться и пробалтываются, что непроизвольно видят сознание чем-то, что может хранить содержания. Но в целом они вполне верноподданны картезианству, и когда говорят осознанно, то исходят из того, что сознание – это лишь точка осознавания. Либо же они верны биологии, и сознание для них – работа нервной системы.

Мосс очень скоро уже увлечется психоанализом и будет очень моден именно потому, что будет говорить о запретном, о всяческой клубничке, вроде того, как отличаются в разных культурах техники тела и как это видно в том, как мужчины держат руку при мочеиспускании… Но вот того, что фрейдизм исходит из пространственного или ёмкостного понимания сознания, что он работает с содержаниями сознания, он, кажется, так и не понял. Во всяком случае, он так и не пересмотрел свои ранние взгляды, в которых сознание никак не может быть тем, что хранит в себе «классификации».

А что это значит для психолога?

Именно то, что если сознание есть некая среда, которая может хранить в себе содержания, тогда вся логика и все классификации «непосредственно даны в структуре индивидуального рассудка». Иначе говоря, если сознание есть среда, то сама его природа такова, что в нем могут рождаться понятия. При этом они рождаются сначала как равнозначные понятия, понятия одного уровня. Но однажды, словно бы переполнив этот слой сознания количественно, они заставляют наше сознание расшириться, и тогда рождается обобщающее понятие, понятие будто бы более легкое, которое всплывает над всей массой обобщенных им образов, и тем самым облегчает нашему разуму возможность думать. Ведь он теперь может произвести то же самое действие, не перебирая множество сходных понятий, а заменив их одним общим, словно именем…

Если не ставить вопрос о природе сознания, эта его способность рождать обобщающие понятия необъяснима, и логика говорит о ней как о данности: вот так есть. Но логика – это лишь язык, и если она описала подобное явление, задача психологии понять и объяснить, как же это возможно и как это все устроено.

Дюркгейму и Моссу в данном случае не выгодно принимать то понимание сознания, которое скоро будет править в психоанализе. Тогда не состоится их прозрение: обобщающие понятия рождаются не потому, что само сознание, сама его природа такова, что при определенных обстоятельствах она обобщает множественные родственные понятия. Им хочется доказать, что люди здесь были творцами и личностями и сами создали себе «механизм», который облегчал им «производство логических операций».

А создали они его просто: поглядели, как устроены их семьи и роды, то есть общество, и перенесли это на окружающий мир, то есть на то, как надо думать о мире, и думать вообще…

«Всякая классификация предполагает иерархический порядок, модель которого не дают нам ни чувственно воспринимаемый мир, ни наше сознание. Стало быть, уместно спросить себя, куда мы за ней отправились. Сами выражения, которыми мы пользуемся, чтобы ее охарактеризовать, позволяют предположить, что все эти логические понятия имеют внелогическое происхождение.

Мы говорим, что виды одного и того же рода поддерживают отношения родства; мы называем некоторые классы семействами; разве само слово род не обозначало изначально семейную группу? Эти факты заставляют предположить, что схема классификации является не стихийным продуктом абстрактного рассудка, но результатом работы, включившей в себя всякого рода внешние элементы» (Там же, с. 10–11).

Люди называют некоторые роды и классами. Почему бы не предположить, что классификации пришли из школы? Хотя бы из университетского или академического образования, где их и создавал Карл Линней, классифицируя всю живую природу.

Рассуждения французских социологов слабы и поверхностны. Заняты они не исследованием, а тем, чтобы подтянуть решение к внезапно пришедшему озарению. И все же, вопрос о том, откуда берутся имена для понятий, должен был быть задан.

За четверть века до них Анри Бергсон заметил, что мы говорим о времени на языке пространства. Очевидно, что понятие времени родилось позже, чем понятие пространства. Первобытный человек должен был очень хорошо знать, что такое пространство – и чтобы найти пищу, то есть географически, и чтобы не промахнуться, добывая добычу, то есть, так сказать, физически. А вот время ему было нужно, возможно, только одним образом: в качестве света. И его почти всегда не хватало, поскольку жизнь была непроста, и пищи мало…

Дюркгейм и Мосс нащупали нечто подобное: они задались вопросом о том, а откуда мы берем имена для обобщающих понятий. Но сделали из него предположение, что и сами эти понятия мы берем вместе с именами из того, что перед глазами – из общественных отношений. Иными словами, обобщающие понятия не рождаются естественно, благодаря некоему свойству сознания…

«Поскольку нет оснований считать очевидным, что люди классифицируют просто естественным образом, в силу некой внутренней потребности их индивидуального рассудка, надо, напротив, спросить себя, что смогло привести их к тому, чтобы располагать свои понятия в данной форме…» (Там же, с. 11).

Откуда взялось отсутствие оснований? Как они пришли к этому выводу? А это и не вывод вовсе, логика тут ни при чем. Это исходное утверждение, поданное под видом вывода, даже предположение, ненаучная гипотеза. А вывод будет в конце статьи, и вывод все в том же ключе: обобщающие понятия создавались намеренно, создавая их, люди преследовали какую-то вполне «умозрительную цель», которая и приписывается «классификациям».

«Их цель – не облегчить деятельность, но сделать понятными, вразумительными отношения между существами.

Опираясь на некоторые понятия, признаваемые основными, ум стремится привязать к ним представления, которые он составил себе о других вещах. Такие классификации, следовательно, предназначены прежде всего для того, чтобы связывать идеи между собой, объединять познание; на этом основании можно смело утверждать, что они являются научным творением и составляют первую натурфилософию» (Там же, с. 67).

Отношения между существами, как вы помните, – это то, что составляет суть социологии, ее предмет, как ее понял величайший русский и американский социолог Питирим Сорокин. Иными словами, мысли, небрежно и даже порой злоумышленно накиданные Дюркгеймом и Моссом в эту, да и другие свои работы, действительно отзывались в умах ученых, и правили развитием социологии и психологии в России. Мысли нужные, хотя и неверные… но, быть может, русским психологам удалось это выявить и исправить?