— Какой восхитительный аромат. Что это, Ишмаэль?

Хотя прежде Ева разговаривала только по-французски или по-немецки, Ишмаэль не выразил ни малейшего удивления, услышав, что она изъясняется по-английски.

— Запеченный зеленый голубь, мемсагиб.

— Точнее, божественная версия оного в исполнении Ишмаэля, — уточнил Леон. — И есть его положено с одним только хлебом и на голой коленке.

— Я так проголодалась, что готова встать на колени. Должно быть, купание повышает аппетит. Или что-то еще.

Он рассмеялся:

— Да здравствует что-то еще!

После еды на обоих навалилась усталость. Лойкот и Маниоро построили для них небольшой навес в стороне от своих хижин, а Ишмаэль сплел из свежей травы матрас, который покрыл одеялом. Сверху он повесил москитную сетку. Они разделись. Перед тем как забраться под сетку, Леон задул единственную свечку.

— Здесь так мило, так уютно, — прошептала Ева.

Он обнял ее сзади, и она, повертевшись, устроилась поудобнее в его объятиях. Отсветы костра рисовали узоры на сетке, на ветках завели жалобный дуэт две молодые совы.

— Никогда еще усталость не была такой приятной, — сонно пробормотала Ева.

— Ты так сильно устала?

— Сильно? Конечно, нет, глупый.

Ева проснулась на рассвете — Леон сидел напротив, поджав ноги, и молча смотрел на нее.

— Подсматриваешь!

— Поданному пункту признаю себя виновным. Я уж думал, ты никогда не проснешься. Вставай и идем!

— Еще ночь, Баджер! — запротестовала она.

— А ты видишь вон ту сияющую штуку, что заглядывает через щели в крыше? Это солнце.

— Смешно. И куда ты намерен потащить меня посреди ночи?

— Искупаться в нашем волшебном озере.

— Ну так бы сразу и сказал.

Она отбросила одеяло.

Вода была холодная и скользкая, как шелк. Потом они сидели голые под солнцем, а когда высохли и согрелись, снова занимались любовью.

— Вчера я думала, что лучше и быть не может, — сказала Ева. — А сегодня вижу, что может.

— Хочу дать тебе кое-что, что всегда будет напоминать о том, как счастливы мы были в этот день.

Леон поднялся и прыгнул с уступа.

Он ушел в глубину и исчез из виду. Его не было так долго, что Ева начала волноваться, а когда увидела, что он поднимается, чуть не запрыгала от радости. Леон вынырнул, тряхнул головой, отбрасывая волосы, подплыл к берегу и, поднявшись на уступ, протянул ей ожерелье из костяных бус на кожаном шнурке.

— Какое красивое!

Ева захлопала в ладоши.

— Две тысячи лет назад царица Савская, проходя этим путем, отдала его богам озера. А теперь я дарю его тебе.

Он сам повесил ожерелье ей на шею и завязал сзади шнурок.

Ева посмотрела на лежащие на груди бусы и бережно, как будто они были живые, погладила костяшки.

— Царица Савская и впрямь здесь проходила?

— Скорее всего нет. Разве это имеет значение?

— Они такие чудесные, такие гладкие, изящные. — Ева вздохнула. — Жаль, здесь нет зеркала.

Леон подвел ее к краю уступа и обнял рукой за талию.

— Посмотри.

И действительно, ровная водная гладь отражала их обнаженные фигуры не хуже зеркала.

— Кто та девушка внизу? — негромко спросил Леон. — Ее ведь зовут не Ева фон Вельберг? — Он посмотрел на нее и, заметив, как наполнились слезами чудесные глаза, удрученно покачал головой: — Извини… Обещал, что не буду тебя огорчать, и вот…

— Нет! Ты все правильно сделал. Мы предались мечте, но пришло время посмотреть в лицо реальности. — Ева отвернулась от их отражений в озере и посмотрела на него. — Ты прав. Я не Ева фон Вельберг. Фон Вельберг — девичья фамилия моей матери. Я — Ева Барри. Пойдем. Посидим где-нибудь. Я расскажу тебе о Еве Барри. Расскажу все, что пожелаешь знать.

Она взяла его за руку и повела к уступу, где они сели друг против друга, скрестив под собой ноги.

— Должна сразу предупредить, история далеко не романтичная, вполне обыденная и даже грязная, так что гордиться мне нечем. Постараюсь обойтись без неприятных подробностей. — Ева перевела дыхание и продолжила: — Я родилась двадцать два года назад в небольшой йоркширской деревушке Киркби-Лонсдейл. Мой отец был англичанином, мать — немкой. Язык слышала с пеленок. К двенадцати превосходно говорила по-немецки. В тот год мама умерла от ужасной новой болезни, которую доктора называли детским параличом, или полиомиелитом. Она просто задохнулась. Через несколько дней та же самая болезнь поразила отца, и у него отнялись ноги. Остаток жизни он провел в кресле-каталке.

Сначала Ева сдерживалась, а потом разговорилась, и слова полились живее. В одном месте она расплакалась. Леон обнял ее, прижал к себе. Ева прижалась к его груди, и он почувствовал, как что-то горячее поползло по коже. Он погладил ее по волосам.

— Я не хотел этого. Не хотел, чтобы ты расстраивалась. И ты не обязана ничего мне рассказывать. А теперь успокойся, милая.

— Я должна все тебе рассказать. Должна рассказать все — ты только держи меня крепче.

Леон поднял ее на руки, перенес в тенистое местечко подальше от озера, чтобы им не мешал грохот водопада, и опустился на землю, посадив Еву на колени, как обиженную девочку.

— Если должна, рассказывай.

— Папу звали Питер, но я всегда называла его Керли, Кудрявым, потому что у него на голове ни одной волосинки. — Она улыбнулась сквозь слезы. — Для меня папа был самым красивым мужчиной на свете, несмотря на лысину и больные ноги. Я так его любила. Не допускала мысли, что за ним может ухаживать кто-то, кроме меня. Все для него делала. Я была умной девочкой, и папа хотел отправить меня в Эдинбургский университет, чтобы занятиями развить мои природные дарования, а я об этом и слышать не желала. Пострадало у него только тело, мозг работал, как и прежде. В инженерном деле папа был гением. Даже после всего случившегося, сидя в каталке, разрабатывал новые, революционные принципы механики. Основал небольшую компанию, нанял двух человек, чтобы делали модели по его эскизам. Только с деньгами было плохо, после расчета с механиками едва на еду хватало. Без денег патенты ничего не стоят. Имея деньги, их можно обратить во что-то по-настоящему ценное.

Ева вздохнула, удерживая слезы, повозила носом о его грудь, шмыгнула. По-детски невинный жест глубоко тронул Леона, и он, наклонившись, поцеловал ее в макушку. Она еще крепче прижалась к нему.

— Можешь не продолжать, если не хочешь.

— Не хочу, но расскажу. Если я что-то для тебя значу, ты имеешь полное право знать все. Не хочу ничего от тебя скрывать. — Ева перевела дух. — Однажды в мастерскую пришел какой-то человек. Назвался юристом и сказал, что представляет некоего невероятно богатого клиента, финансиста, владельца крупных предприятий, промышленника, на заводах которого строят аэропланы и автомобили. Этот клиент видел в патентном бюро некоторые из зарегистрированных на имя Керли разработок и смог оценить их потенциальную значимость и ценность. Он предложил равноправное партнерство: один предоставляет интеллектуальные наработки, другой обеспечивает финансовую сторону дела. Керли подписал соглашение. Финансист был немцем, и контракт был составлен на немецком. Керли знал язык плохо и понял лишь несколько слов. Мягкий, доверчивый, как все гении, он не обладал качествами бизнесмена. Мне тогда было шестнадцать, но Керли не сказал мне ни слова о контракте, пока не подписал его, хотя я к тому времени уже занималась всеми нашими финансами и знала счет деньгам. Наверное, он понимал, что если я прочту контракт, то постараюсь его отговорить, а ему ужасно не нравились любые споры. Керли всегда предпочитал самый спокойный, самый бесконфликтный вариант. В тот раз он просто не стал ни о чем мне рассказывать. — Она снова взяла паузу и тяжело вздохнула, собираясь с силами. — Нового партнера Керли звали Отто фон Мирбах. Вот только, как вскоре выяснилось, был он не партнером, а владельцем компании. Прошло совсем немного времени, и Керли узнал, что продал все свои изобретения, все патенты, которыми владел, графу фон Мирбаху. Продал за смехотворную сумму Получив доступ к его разработкам, граф смог создать роторный двигатель и перейти к строительству мощных, тяжелых машин. Керли попытался вернуть то, что принадлежало ему по праву, но было уже поздно — контракт был составлен безукоризненно четко, и адвокаты ничего не могли поделать.