признал его, то ли был сердит, но только пожевал сморщенными губами и не ответил. Лейтенант зашагал с ним рядом. Он уже подозревал, в чем тут дело: видно, у старика не было материала для поделки новых колес, и он ходил по колхозу, искал для себя работы: ощупывал ободья, проверял спицы.

Они медленно пересекли площадь.

«И еще не задыхается, — с интересом поглядывая на деда Прова, подумал лейтенант. — Вот он — живая загадка природы. Ученые всех стран бьются над вопросом долголетия. Как дед сохранил себя? Да и сохранял ли? Скорее, просто таким уродился. Отец еще помнит, что в праздники дед мог выпить не хуже других мужиков, а вот табак не курил».

— Дед, вы столько прожили… писателя какого видали? Льва Толстого, скажем? Живого. Иль хоть царя, что ли?

Старик уже смотрел тускло, потухшим взглядом.

По своей манере он часто не отвечал на вопросы: то ли не слышал их, то ли считал безынтересными.

— В первую германскую войну до нашего села немцы не доходили? Не видали их? А, дед? Не видали? В эту гитлеровцы на постое стояли. Лютовали?

— Помню, — вдруг сказал Пров и поднес руку к овчинному треуху. — У кайзеров каски были с востринкой… навроде пики. Видал… в Украину ездили за зерном. Видал.

И снова ушел в себя. Сколько Петр ни задавал вопросов, старик отвечал скупо, отмалчивался. Офицер понял, что больше ничего из него не вытянет, переменив разговор, посоветовал:

— Небось работы нынче мало, дед, ободьев нету? Отдохнули бы на печке, поберегли себя.

Опять старик, казалось, не слушал. Они уже подошли к раскрытой двери колесни, в которую были видны оба стана: большой и сейчас пустой — для натяжки ободьев, и малый — за ним щекастый ученик стругал спицы.

— И ты с Лизаркой в одну дуду задул? «Отдохни-и! Отдохни-и!» — вдруг сердито заговорил дед Пров. Замолчал, жуя тонкими губами под негустыми пожелтевшими усами, точно отдыхая или собираясь с мыслями. Ткнул перед собой костылем. — Вон старая сортировка у сарая. Вон. Давно тут стоит, всю ржа съела. Да. А у меня столовый ножик в избе видал? Знаешь, сколь ему годов? Истончился весь, а блестит что твой жар, еще и ноне хлеб режу… Режу. Стругаю, коли чего надобно. Смекнул, Петяшка? То-то. Все, что есть на свете, закалку в труде получает… как железо в горне. И я. Брошу работать — сразу помру. А у меня еще интерес есть поглядеть на Расею… на ноги, стало быть, как посля войны встает.

И старик, не торопясь, вошел в мастерскую.

АНАХРОНИЗМ

I

Окно заводского клуба было открыто, и свет, падая на осыпанный недавним дождем куст черемухи, делал его неправдоподобно ярким, декоративным. Клава наломала с куста горьковато-душистый букет распустившихся белых цветов, в лицо ей с веток то и дело брызгали капли, ноги промокли в траве. За частоколом палисадника блестели огни поселка, грядой тянулся уходящий во тьму лес, в чащобе резко кричала сова.

Поправив подвитые волосы, Клава одним духом взбежала по узким деревянным ступенькам в клуб, свернула за кулисы. На пустой полуосвещенной сцене шла генеральная репетиция мольеровской комедии «Мещанин во дворянстве». Режиссер драмкружка Сеня Чмырев — белобрысый паренек из бригады пильщиков, взъерошенный, словно только что выскочил из драки, — стоя у рампы, напыщенно читал монолог сына турецкого султана. Перед ним угрюмо сгорбился верзила-драмкружковец в позе человека, которого схватили желудочные боли. Голова кружковца была обмотана полотенцем, изображающим чалму, незакрытая маковка торчала пучком жестких волос.

— Вот как надо роль играть, а ты!.. — отшвырнув книжку, набросился режиссер на верзилу, и маленький носик его покраснел, точно накаленный ветром. — Ну какой ты, Федька, к черту, сын турецкого султана? Они, турки, все поджарые, а ты выпятил пузо, раскорячился! И потом, султан, по-нашему перевести, это же дореволюционный царь, он там, может… три института кончил с гувернантами, а ты водишь бельмами, как рыночный карманник!

Клава прошла к столу у рампы, взяла глиняную вазу, облитую глазурью. Ставя, букет черемухи, она почувствовала, как на ее талию вкрадчиво и твердо легла сильная рука. Клава живо повела длинно прорезанными и темными, как сливы, глазами. За ее спиной стоял высокий парень в желтой хлорвиниловой куртке с «молнией» и в берете, боком надетом на длинные, тщательно зачесанные волосы. Он улыбался красными, мокрыми, слегка вывернутыми губами; дым его папиросы щекотал ей ноздри.

— Жора Манекен, — сказала Клава, оправляя букет. — Ты все-таки навещаешь иногда клуб?

— Здесь мое сердце, — другой рукой парень картинно коснулся своей груди. — Теперь куда ни оглянешься, я завсегда рядом, как на веревочке. — Он прижался к девушке, понизил голос. — Забыла, что я утром на фанерном говорил? Желаю с тобой проводить время. Идем в заводскую столовую, угощу пирожным.

Клава засмеялась и неожиданно ловко вывернулась из его объятий.

— Поглядите на него! Некогда мне с тобой нежности разводить, скоро вон мое выступление, а я еще не одета; я в пьесе служанку Николь играю.

Она поставила вазу с черемухой на середину стола и убежала в театральную уборную, откуда доносился смех, мяуканье кларнет-а-пистона и тянулись вялые завитки табачного дыма.

Жорж сунул руки в карманы, насвистывая, пошел за ней. В театральной уборной — узкой комнате, отгороженной от сцены фанерной переборкой, — шныряли драмкружковцы в бутафорских костюмах, толпились заводские парни — «симпатии» артисток. Девушки, обрадованные законной возможностью накраситься, подвели через меру глаза, напомадили губы, щеки. Из общего шума, гама выделялся капризный голос курносой волоокой клубной примадонны: «А я сказала, декламировать не буду! Не буду — и все». Жорж, отвечая на приветственные оклики знакомых, обошел гардероб, и брови его нахмурились: Клава вертелась перед зеркалом, растирая кольдкремом щеки, а около нее, расставив длинные ноги, стоял Алексей Пахтин — техник-практикант с их фанерного завода. Они обсуждали какую-то поездку на лодке в лес, к Матаниной излуке. Лицо Клавы горело, продолговатые темные глаза кокетливо улыбались, на подбородке дрожала ямочка. Жорж вспомнил, что и на прошлой неделе она весь вечер танцевала с Пахтиным. Молодой сухопарый, жилистый техник носил тогда на рукаве тужурки красную повязку: видимо, как член дружины охранял порядок в клубном зале.

Жорж сел на ободранную фисгармонию, выразительно вполголоса запел:

Знаю я — они прошли, как тени,

Не коснувшись твоего огня,

Многим ты садилась на колени,

Посиди разок и у меня.

Последнюю строчку романса Жорж перефразировал и засмеялся. Клава бросила на него быстрый, испытующий взгляд и повернулась спиной.

— Значит, Леша, хочешь в этот выходной? — громко, искусственно-приподнятым