– Те, припустил, как заяц, – усмехнулся Стиркс, догоняя Алатая. – Или ноги затекли сидеть у огня? О чем нынче там говорили? Про говорящую сороку? Про собаку с пятой ногой? А про царя не рассказывали больше? Про то, как был голод, а она выехала на золотом жеребце, ударила трижды плеткой в скалу, и скала разверзлась. И оттуда стада вышли и обозы с хлебом выехали, не рассказывали, а?

Алатай почуял, как кровь бросилась в голову – Стиркс знал, куда больнее можно ударить, и бил туда, не жалея.

– Дурная память у сказителей. Они-то не так юны годами, как ты, должны помнить, как царевы воины после войны съезжались по станам и отбирали у кого что: у кого коня, у кого овцу, у кого хлеб. А зимой, в голод, все это и поделили. Велико чудо! Велика царская сила! Лучше бы рассказал чего смешного про царя и конника Талая. Или вот еще мог бы поведать, что поделывает царь с плешивой желтолицей образиной, запершись каждую ночь в шатре. Это, я чаю, повеселее будет, чем вранье о небывалой деве!

Стиркс был настолько зол и весел, что сам не сумел бы уже остановиться. Алатаю до зуда захотелось ударить его, он замер на месте и даже закрыл глаза, чтобы сдержаться. Хорошо, в темноте Стиркс не мог заметить его злости.

– Те, чего встал, или земля кончилась? – тот наскочил на него сзади. Алатай сглотнул гнев и пошагал дальше. Он мечтал раз и навсегда запретить Стирксу чернить царя, чернить дев Луноликой, но понимал, что еще не время, только две луны, как посвятился, и для воспитателя он еще мальчишка. Ничего, говорил он себе, время настанет, настанет, и Стиркс не посмеет уже никогда…

– Те, глянь, – услышал он в этот миг. – А вот и мои сказки сбываются. Смотри: и царь, и старая образина. Верно, снова идут в шатер, чтобы там всю ночь таким заниматься, что только для дев Луноликой одних дозволено.

Он засмеялся зло, а Алатай обернулся и сразу увидел все: и царя, и желтолицего толмача, приезжавшего с караванами на ярмарки, и еще верных царевых воинов, братьев Каспая и Аратспая. Они стояли у входа в царский шатер, наверху, на склоне холма, из-под которого выходили сейчас Алатай со Стирксом. Воины держали факелы, и Алатаю было видно лицо царя, ее строгие, без улыбки глаза. Как всегда, от этого лица он ощутил себя так, будто ему перехватило горло.

Было видно, как царь отдает какое-то распоряжение толмачу. Тот поклонился с почтением, сложив перед грудью ладони, и отправился вниз с холма к жилым шатрам. Царь же с воинами пошли в другую сторону, и их не стало видно, лишь отблеск огня на деревьях указывал, что они спускаются в урочище.

– Хе, что-то изменилось сегодня, – сказал Стиркс, – или с другими назначена у царя ночь?

– Ты говорил, у тебя есть ко мне дело. – Алатай обернулся и посмотрел ему в глаза. Стиркс не ожидал такого тона от воспитанника, так что в первый миг растерялся. – Или у тебя нет других разговоров, как про царя?

– Надо назначить завтрашний торг и цену, – сказал Стиркс. – Ты должен привыкать…

– Хорошо же, – перебил его Алатай. – Иди вперед, – приказал он, и Стиркс послушался, обошел его и двинулся по тропе первым. Алатай ступал следом по-охотничьи неслышно и молчал. Стиркс тоже молчал, но чуял себя уязвленным, а потому скоро заговорил снова:

– Завтра последний день торга. Пойдешь к царю сам? Лучшее время, чтобы попасть к ней на глаза и представиться уже без отцова наставника, как взрослый.

Алатай не ответил, бесшумно ступая сзади.

– Что молчишь? Скоро уже тебе одному на сборы ездить, а меня оставишь в стане. Так сейчас лучший, говорю, день, чтобы взглянуть в ее бесстыжие глаза, показать, что вызрело Зонталово семя, как бы его ни выпалывали. Может, что отзовется в ее сердце. Вспомнит расправу над братьями. Может, увидит, что есть сила, способная стать ей супротив. Или нет. Лучше пока затаиться. Верно. Ты последи, ко всему приглядись. Как начнешь сам ездить на сборы. Многие там на нашей стороне, но ты еще себя показать должен, пусть проникнутся уважением к тебе, пусть поймут, кто лучшим может быть царем, ты или эта заноза. А там и управу найдем. Верно же? Те, чего ты молчишь?

Стиркс обернулся. Алатая за спиной не было.

Он быстро поднялся на холм за царским шатром, огляделся и пустился в урочище. Алатай умел ходить по лесу совершенно бесшумно, умел видеть в темноте как зверь, даже не задумываясь, как ему это удается. Он научился этому в детстве, когда подолгу пропадал в тайге у родного стана. Тогда ему казалось, что он станет великим охотником, так нравилось ему растворяться в лесу, сливаться с ним, становясь незаметным. Он даже сам будто становился зверем, и все мысли исчезали из головы. Теперь же он понимал, что охотника из него бы не получилось: в сердце он не чуял ни азарта, ни жадности, которые встречал в глазах у зверовиков, бьющих зимой пушнину, ни хотя бы деловитой рассудительности, знакомой ему у простых становых охотников, добывающих мясо в тайге и тем кормящих семью. Нет, той притягательности и тайны, что видел Алатай в тайге, что звучала в рассказах о Деве-Охотнице, в этой доле он не находил. Как, впрочем, и в любой другой, и не потому ли ту долю, что достали ему духи, не смог даже Кам угадать, что же это такое – ни в чем не видел себя Алатай.

Но не время было об этом думать, хотя с посвящения и не думалось о другом. Он уже спускался в урочище, как вдруг налетел на всю линию царских воинов: в полном оружии, при факелах, боевым клином, пешие, они бегом спускались с холма. Алатай обомлел и отпрянул обратно в чащу: на плече первого, великана Каспая, сидела сама Кадын, легкая и маленькая, точно ээ. Воины прошли мимо, Алатай припустил следом, избегая выходить на тропу из-под деревьев, чтобы не попасть на глаза.

Сердце его забилось от предчувствия: что-то сейчас будет, что-то необычное, такое, где он обязан быть. Куда направлялись воины, он уже догадался: внизу стоял лагерь желтых, неторговый хвост каравана, а совсем уж на отшибе, охраняемый, был маленький загон, как для котящихся ярок, в котором сидели, связанные как преступники, двадцать четыре иноземца странного вида – дары царю желтолицых от царя из далеких земель. Это были пленники, взятые на войне, и выражали они величие царя-победителя, поработившего многие народы. Теперь их вели через все земли в дар, дабы царь желтых завел дружбу с этим новым могущественным, объявившимся далеко на западе царем.

Алатай знал это, потому что уже был у загона, хоть желтые никого к нему не подпускали. Но в первый же день, как остановился караван, мальчишки бегали туда, и Алатай не утерпел, увязался с ними, позабыв о недавнем посвящении. Были там люди разного облика, но все одинаково удивляли: длинноволосые кудрявые мужчины с глазами, большими как у оленей, мужчины с медного цвета кожей, с бритой головой и рисунком глаза на голых плечах, мужчины с белой кожей, обветренной в дороге, воспаленной, с гнедыми кудрями и светлыми глазами… Но больше других поразили Алатая двое совсем черных, один темнее другого. Первый, с медно-красным отливом кожи, был высок, худ, жилист, с волдырями по груди и плечам, они составляли узоры. Другой был совсем черен. Его кожа даже блестела от черноты – так казалось в свете огня. Он был ниже ростом, но широк в плечах, очень силен, с буграми мышц на груди. Даже жалкая одежда и трудности перехода не сделали его жалким. Он смотрел угрюмо, как пойманный зверь.