чём тут бегемот?», — капитан Розенблюм почувствовал, как засасывает его липкий морок этого призрачного города. Бегемот был только частью этого безумия, и если его мокрая туша сейчас вылезет из бассейна и пройдёт на задних ногах, то он, Розенблюм, не удивится.

Военфельдшер всё бормотал и бормотал — он боялся навета. Раньше он лечил лошадей, и, вовсе не зная, что бегемота звали «водяной лошадью», просто использовал все свои навыки коновала. Военфельдшер лечил бегемота водкой, и вот бегемот выздоравливал. Но на эту водку многие имели виды, и старик-коновал боялся навета. Бегемота он любил, а пантеру, выжившую после боёв, — нет. Старый конник любил травоядных и не привечал хищников.

Фетин посмотрел на него медленным тягучим взглядом — и старик сбился.

— Да, приходил один такой, зверей, говорит, любит. Майор, бог войны. А я — что? Я вот бегемота лечу.

Бегемот показал голову и посмотрел на гостей добрым несчастным глазом — на чёрной шкуре у него виднелись розовые рубцы.

— Так это наш был? Точно наш, не немец?

— Наш, конечно. В форме. Хотел на пантеру посмотреть — говорил, что пять «пантер» зажёг, а живой никогда не видел. Да он сегодня придёт — тогда у нас заперто было. Да вот он, поди…

В дверь мягко поскреблись.

Сердце Фетина пропустило удар. Он шёл к этой встрече три года и всё же оказался к ней не готов. Офицеры сделали шаг вперёд, и в этот момент дверь открылась. Тень плавно отделилась от косяка, пока мучительно медленно Розенблюм выдирал пистолет из кармана галифе. И в этот момент фигура сжалась, как пружина, и, тут же распрямившись, прыгнула вперёд.

Фетин был проворнее, из его руки полыхнуло красным и оранжевым, но существо ушло в сторону. В лицо Розенблюма полетели кровавые брызги. Фетин прикрыл голову рукой — коготь только разорвал ему щеку — но потерял равновесие и рухнул в бассейн с бегемотом.

— Гомункулус, — выдохнул Розенблюм.

Усатый майор с круглым телом откормленного кота посмотрел в глаза капитана Розенблюма. Он посмотрел тщательно, не мигая, как на уже сервированную мышь. Розенблюм почувствовал, как пресекается у него дыхание, как мгновение за мгновением вырастает в нём отчаяние, вернувшегося из сорок первого года, как всё туже невидимая лапа перехватывает горло.

Капитан отступил, и в этот момент когти мягко и ласково вошли в его грудь. Жалобно и тонко завыл капитан, падая на колени, и сразу же его рот наполнился кровью. И вот уже показалось капитану, что он не лежит среди звериного запаха рядом с недоумевающем бегемотом, что он не в посечённом осколками зоосаде чужого города, а стоит на набережной у здания Двенадцати коллегий, снег играет на меховом воротнике однокурсницы Лиды, она улыбается ему и, повернувшись, бежит к трамваю. Вот она оборачивается к нему, но у неё уже другое лицо — лицо немки, той, что готовит ему завтрак по утрам…

И всё пропало, будто разом сдёрнули скатерть со стола — вместе со звякнувшими чашками и блюдцами.

Фетин, шатаясь, бежал к выходу из зоопарка — мимо «Виллиса», где за рулём сидел, запрокинув голову, мёртвый сержант-водитель. Глаза заливала кровь — да так, что не прицелиться. На тихой улице было уже темно, но Фетин различал одинокую фигуру впереди. Фигура двигалась размеренным шагом, прямо навстречу патрулю.

Видно было, как патруль под началом флотского офицера проверяет у фальшивого майора документы, как какая-то бумага путешествует из рук в руки, попадает под свет электрического фонаря, затем так же кочует обратно, вместе с удостоверением…

Фетин, задыхаясь, только подбегал туда, а фальшивый майор уже двинулся дальше.

— Э… — стойте, стой! — хрипло забормотал Фетин, но было уже поздно.

— Документы… — теперь уже ему, Фетину, лихо, не по-уставному, козырял флотский.

Майор уходил не оглядываясь, а патрульный солдат упёр ствол плоского судаевского автомата Фетину в живот. Тот машинально вынул предписание и снова выдохнул:

— Стой, — но уже почти шёпотом, и уже тихо, ни к кому не обращаясь, застонал: — Уйдёт, уйдёт.

Майор шагал всё быстрее, и тут Фетин ударил локтем патрульного повыше пряжки ремня, и тут же быстро подсёк его ногой, выдирая автомат.

Несколько метров он успел пробежать, пока патруль не понял, в чём дело. Но уже заорали в спину, бухнул выстрел, и Фетин решил, что вот ещё секунда — и не успеть.

Он прицелился в спину фальшивого майора и дал очередь — прямо в то место, где должно было биться кошачье сердце. То гуттаперчевое сердце, что вложил зверю в грудь давно мёртвый академик, прежде чем запустить неизвестный теперь никому механизм ураганной эволюции.

Майор взмахнул руками, упал на четвереньки, дёрнулся и взвыл — тонко, по-кошачьи. Сделал ещё движение и покатился вниз с откоса, к железной дороге.

Но на Фетина уже навалились, кто-то вырывал из рук автомат, наконец, его ударили по лицу, и всё кончилось.

Он очнулся быстро — лежа на грязном днище полуторки. Его развязывали, видимо прочитав, наконец, документы. При вздохе грудь рвануло болью.

— Ну что там, Тимошин? Тимо-ошин! — орал старший.

Голос невидимого Тимошина, отвечал:

— Ничего, товарищ гвардии капитан-лейтенант. Никого нет, не задело, видать. Только кошка дохлая валяется… Бо-ольшая!

— Кот. Это кот… — еле проговорил Фетин разбитыми губами.

— Мы уж ей, извините, промеж лап смотреть не приучены, — ответили ему.

— Это кот, это не человек. Пусть его заберут.

Флотский с сожалением, как на безумца, посмотрел на него и отвёл глаза. Невидимый Тимошин запрыгнул, и машина тронулась. Был кот, был человек, стал мёртвый кот, думал он безучастно. Теперь это вещь.

Мёртвая непознаваемая вещь.

Кот в тёмном сказочном городе, которого нет.

25 апреля 2016

Чечётка (День песни и танца. 29 апреля)

В давние, подёрнутые молочной пенкой детства, годы я жил в маленьком дачном посёлке.

Посёлок этот смыкался с другим посёлком, образуя дачную местность, тянувшуюся бесконечно долго и составлявшую с мая по сентябрь весь мир. Один посёлок назывался посёлком чекистов, а другой — посёлком артистов, но спустя десятилетия чекисты и артисты перемешались, многие из первопоселенцев умерли, а их дети, встречаясь на дачной дороге, образовали новые семьи, и новые чекисты перемешались с новыми артистами, так что никто уже не знал, среди кого он живёт. Между дачами бродил толстый мальчик-дурачок и истошно кричал в пустые железные бочки. Бочки стояли повсюду — на всякий пожарный случай, наполняясь дождевой водой. Дурачок кричал, опуская голову в бочки «Бациллы! Бациллы!», и этот крик означал начало лета.